— Теодор Лиль был опозоренным профессором, который развил дорогую одержимость к созданию жизни алхимией, — холодно сказал Коффман. — Он даже не спросил, зачем нам яйца. Ему важны были деньги для его экспериментов. А позже, когда его теории сработали, он стал задавать вопросы, звать их своими детьми и прочим бредом. Я пытался показать ему смысл, показать выгоду и прочее, но когда он понял, что мы будем продавать василисков на арены, он отказался слушать. Он украл яйца с места, которое я помог ему подготовить, и спрятал их тут с заклинанием на двери, которое не давало им вылупиться, пока он не вернется к ним.

Я была рада, что он сделал это. Я теперь понимала, что доктор Лиль имел в виду, сказав, что без моей помощи он совершил великое зло. Он знал, каким был Коффман, но все равно согласился работать на него, потому что нуждался в деньгах. Он не понимал, что затевал, что означало создать жизнь. Когда он понял, что Коффман собирался сделать с его работой, было слишком поздно. Яйца были уже готовы. Он смог лишь убежать и попытаться защитить существ, которых создал, от человека, которому их глупо продал. А потом он умер. Один, и никто не знал, где были его дети.

Конечно, он в отчаянии принял помощь пары Уборщиков, жаждущих денег, но я хотя бы понимала, почему он не хотел, чтобы василисков купил Коффман. Это не было продажей неоплодотворенных яиц магам. Это не было продажей обычных зверей в дома или даже мяснику. Там смерть хотя бы была быстрой. Если мы отдадим малышей Коффману, мы обречем их на рабство в арене. Они точно будут страдать. Это было смыслом арены. Это было развлечением там. Они будут игрушками для жестоких хозяев, которые будут издеваться над ними ради спорта, и хоть наши ситуации отличались, у меня было прочное мнение насчет этого.

— Мы не продадим их вам.

— Не глупи, — сказал Коффман. — Конечно, продадите. Я — единственный покупатель.

— Мы найдем другого, — сказала я.

— Не сможете, — он склонился. — Вряд ли вы понимаете, какие редкие это звери. Их так мало, и они такие магические, что им дали особую защиту под Указом Миротворца. Если попытаетесь продать хоть одного открыто, вы навлечете гнев Дракона Детройта и его союзников на свои головы. И уже не будет важно, что разрешено. Ни один аукцион не примет этих цыплят. Мой наниматель один готов перечить драконам ради выгоды и власти. Он — ваш единственный вариант, потому я готов дать шесть миллионов.

— Восемь, — сказал Ник.

— Семь, — рявкнул Коффман.

— Нет! — закричала я, глядя хмуро на Ника. — Так нельзя.

Ник стиснул зубы.

— Это просто звери, — упрямо сказал он. — И семь миллионов долларов — большие деньги.

— И я не спорю, — ответила я, отвернулась от Коффмана, чтобы не видеть его мерзкое лицо. — Ты знаешь, как мне нужны деньги, но это неправильно, Ник.

— Как и все, что мы делаем, — сказал Ник. — Ты не жаловалась, когда я стрелял в тех мужчин. Или когда мы украли ладонь из морга.

— Насчет последнего я жаловалась, — напомнила я. — Но это другое. Все поступают плохо. Некоторые чаще, но должна быть черта, — я подняла маленького василиска, который прогрызал дыру в моих перчатках, которые не должны были рваться. — Ты слышал его. У них разум почти на уровне с людским. Они любят, боятся, горюют, — я указала на сияющую яму за ним. — Там сотня невинных детей. Не важно, сделаны они магией или высижены жабой. Они не заслуживают быть рабами, страдающими ради продаж билетов. Да, семь миллионов — это много, но это не сравнить с тем, что он просит отдать тебя. Зачем деньги, если приходится продать душу ради них?

— Сказала как богачка, — прорычал Ник, глядя на меня с яростью, которую я еще не видела у него. По крайней мере, направленную на меня. — Что ты знаешь о деньгах? Ты не была бедной по-настоящему. Ты сейчас на дне, но ты можешь в любой миг вернуться к папе. Легко вернуться в жизнь с личными машинами и самолетами. Но, если для тебя семь миллионов — мелочь, для меня это может изменить мир. Ты знаешь, как сильно я работал, что я делал, чтобы получить хоть каплю этого? Думаешь, мне нравится проводить выселение?

Я вздрогнула от напоминания, и он оскалился.

— Верно, — сказал он. — Думаешь, я не видел твое лицо каждый раз, когда я поднимал руку? Ты считала меня мразью. Но кому-то заплатят за выселение бедняг. Пускай мне. Осуждай меня, сколько хочешь, но я брал те деньги и делал свою жизнь лучше.

— Я тебя не осуждаю, — сказала я. — Может, осуждала раньше, но теперь знаю, что ошибалась. Ты не плохой, Ник, потому мы не можем так поступить. Если ты возьмешь деньги, ты будешь плохим.

— Какое тебе дело? — взревел он. — Я думал, ты была готова на все, чтобы освободиться от папы. Зачем мы прошли все это, если ты собираешься все разбить в конце?