– Нет. Хотя с виду похож. Сходство просто поразительное. Либо это память уже пошаливает.

– Обидно, что ты в бистро сидел.

– Да уж.

Морозов помолчал.

– Из-за этого потом с ума сходишь, верно? – спросил он затем.

– Да вроде нет. Почему?

– Да потому что точно не знаешь.

– Я знаю.

Морозов не ответил.

– Тени прошлого, – пояснил Равич. – Я-то думал, что уже от них избавился.

– От них не избавишься. Меня тоже донимали. Особенно поначалу. Лет пять, шесть. В России меня еще трое дожидаются. Было семеро. Четверо уже на том свете. Двоих своя же партия в расход пустила. А я уже лет двадцать своего часа жду. С семнадцатого. Хотя одному из этих троих, которые в живых остались, уже под семьдесят. Но другим двоим годков по сорок – пятьдесят. С ними-то, надеюсь, еще успею поквитаться. За батюшку моего.

Равич глянул на Бориса. Детина, конечно, но ведь ему уже за шестьдесят.

– Успеешь, – сказал он.

– М-да… – Глядя на свои ладони, Морозов сжал и разжал кулаки. – Только того и жду. Стараюсь жить аккуратнее. Даже пить стал не так часто. Конечно, совсем скоро оно, наверно, не получится. Так что силушку беречь надо. Я ведь хочу, чтобы без пули и без ножа…

– Я тоже.

Какое-то время они сидели молча.

– Ну что, не сыграть ли нам партию? – спросил Морозов.

– С удовольствием. Только доски свободной что-то не видно.

– Да вон у профессора как раз освободилась. Он с Леви сражался. Выиграл, как всегда.

Равич пошел брать доску и фигуры.

– Долго же вы играли, профессор, чуть не с обеда.

Старичок профессор кивнул.

– Зато отвлекает. Шахматы куда лучше, чем карты. В картах тебе либо везет, либо нет. Разве это отвлечение? А шахматы – это целый мир, свой, особый. И пока играешь, здешнего мира для тебя словно вообще нет. – Он поднял на Равича воспаленные глаза. – Не говоря уж о том, что мир шахмат куда совершеннее.

Леви, его партнер, вдруг залился блеющим смехом, но тут же умолк, испуганно озираясь, и поспешил удалиться вместе с профессором.

Они сыграли две партии. Затем Морозов встал.

– Мне пора. Пойду распахивать двери перед сливками человечества. Почему, кстати, ты перестал к нам заглядывать?

– Не знаю. Так совпало.

– Как насчет завтра? Вечерком?

– Завтра вечером не могу. Иду ужинать. К «Максиму».

Морозов ухмыльнулся:

– Не слишком ли большая наглость для беспаспортного беженца – по самым шикарным парижским кабакам шляться?

– Как раз там-то, Борис, самое безопасное место для нашего брата. Если ведешь себя как беженец, то тебя и прихватят, как беженца. Уж тебе ли, с твоим-то нансеновским паспортом, этого не знать?

– Тоже верно. И с кем же ты ужинаешь? Уж не с германским ли послом – по персональному приглашению?

– С Кэте Хэгстрем.

Морозов присвистнул.

– Кэте Хэгстрем, – повторил он. – Так она вернулась?

– Завтра возвращается. Из Вены.

– Ну, тогда, значит, я тебя совсем скоро у нас увижу.

– Может, да, а может, и нет.

Морозов отмахнулся.

– Быть такого не может. Когда Кэте Хэгстрем в Париже, «Шехерезада» – ее главная резиденция.

– Сейчас другое дело. Она приехала ложиться на операцию. Уже на днях.

– Тогда тем более придет. Ты совсем не знаешь женщин. – Морозов пристально прищурился. – А может, тебе не хочется, чтобы она туда пришла?

– Это почему еще?

– Да я вот только что сообразил: ты перестал заходить как раз с тех пор, как прислал мне ту женщину. Жоан Маду. Сдается мне, это не просто совпадение.

– Чушь. Я даже не знал, что она все еще у вас. Значит, на что-то пригодилась?

– Ну да. Сперва в хоре была. А теперь у нее даже маленький сольный номер. Две-три песни.

– Выходит, она у вас как-то прижилась?

– Конечно. А ты сомневался?

– Уж больно она была несчастная. Совсем бедолага.

– Что?

– Говорю же тебе: бедолага.

Морозов улыбнулся.

– Равич, – проговорил он отеческим тоном, и в лице его вдруг отразились бескрайние просторы, степи, луга и вся мудрость человеческая, – не городи ерунды. Она, если хочешь знать, та еще стерва.

– Что?

– Стерва. Не потаскуха. А именно стерва. Был бы ты русский – знал бы, в чем разница.

Равич усмехнулся:

– Тогда, наверно, она сильно переменилась. Будь здоров, Борис. И храни господь твой глаз-алмаз.

– И когда же мне в клинику, Равич? – спросила Кэте Хэгстрем.

– Когда хотите. Завтра, послезавтра, когда угодно. Днем позже, днем раньше, не имеет значения.

Она стояла перед ним тоненькая, по-мальчишески стройная, миловидная, уверенная в себе – но, увы, уже не юная.

Два года назад Равич удалил ей аппендикс. Это была его первая операция в Париже. И она, он считал, принесла ему удачу. С тех пор он не сидел без работы, и неприятностей с полицией тоже не было. Так что Кэте стала для него чем-то вроде талисмана.