— Шторм для батискафа ничто, мне ли вам объяснять? Мы спускаемся — и баста.

— Стоун, для чего это вам?

— Так мы скорее разберёмся с ситуацией, — поучающе ответил Стоун. — Ничего с этим шариком не сделается, он рассчитан на четыре километра глубины…

— На четырёх километрах его сплющит, — сухо поправил его Альбан. — А допущен он до тысячи метров.

— Сам знаю. Ну и что? Мы спускаемся на девятьсот, кто же говорит о четырёх тысячах? Что вообще может случиться, скажите на милость?

— Не знаю. Но дно под нами изменилось, а в водяном столбе всё больше газа. Эхолот не обнаружил фабрику, и у нас нет ни малейшего представления о том, что творится внизу.

— Может, где-то что-то и сползло. Или провалилось. В худшем случае — наша фабрика просела. Такое бывает.

— Да. Может быть. Однако посмотреть мог бы и робот, — нервно сказал Альбан. — Но вам непременно хочется погеройствовать.

Стоун двумя пальцами показал на свои глаза:

— Вот этим я лучше увижу, что случилось. Понимаете? Прямо на месте разберусь. Проблемы так и решают: идут и делают.

— Хорошо. О’кей.

— Итак, когда же мы спускаемся? — Стоун посмотрел на часы. — Ага, через полчаса. Нет, через двадцать минут. Чудесно.

Он помахал Эдди. Пилот вскинул руку и снова обратился к приборам.

— У нас лучший пилот, какого можно раздобыть. А в случае чего я и сам справлюсь с управлением.

Альбан молчал.

— Я хочу ещё раз посмотреть план погружения. Если что, я в каюте. И пожалуйста, Жан, найдите этих операторов. Притащите их сюда, если они ещё не свалились за борт.

* * *

Тронхейм, Норвегия

— Туалетная вода для бритья, — напомнил себе Йохансон.

Неужто у него кончилась туалетная вода? Быть того не могло. Вино и косметика у него не кончались. Где-то наверняка завалялся флакон Kiton Eau de Toilette.

Он перерыл весь зеркальный шкафчик в ванной, хотя пора было выходить из дома. Вертолёт ждал на площадке перед исследовательским центром, чтобы доставить его на встречу с Карен Уивер. Но человеку, придающему такое значение своей инсценированной неряшливости, уложить чемодан гораздо труднее, чем какому-нибудь аккуратисту. Аккуратист не морочится тем, как бы ему поизысканнее промахнуться в выборе цвета пиджака.

Флакон наконец отыскался за двумя баллончиками пенки для укладки волос.

Он сунул флакон в футляр для косметики, втиснул его в дорожную сумку вместе с томиком стихов Уолта Уитмена и защёлкнул шарниры.

День пятый!

Прихватил ли он компакт-диски? На одном из них он записал данные, иллюстрирующие его чудесную идею насчёт высшего заговора. Может, будет случай обсудить это с журналисткой.

Пружинистым шагом он вышел из дома в Киркегате и сел в джип на другой стороне улицы. Почему-то с раннего утра он чувствовал себя приподнято, его просто распирала истерическая жажда деятельности. Прежде чем завести мотор, он бросил взгляд на фасад своего дома.

Над Тронхеймом лежала сырая мгла, размывавшая все контуры. Даже его дом на другой стороне улицы показался ему уплощённым. Почти как на картине.

Что творится с вещами, которые любишь?

Почему он мог часами стоять перед полотнами Ван Гога, чувствуя в себе умиротворение, как будто они были написаны не отчаявшимся параноиком, а безупречно счастливым человеком?

Потому что ничто не могло разрушить впечатление.

Конечно, картину можно уничтожить. Но пока она существует, мгновение, запечатлённое в масле, остаётся окончательным. Вангоговские подсолнухи никогда не могли бы увянуть. На железнодорожный мост в Арле не могла бы упасть бомба. Ничто не могло лишить написанный маслом мотив его обязательности, даже если замазать картину. Оригинал под верхним слоем всё равно останется. Даже портрет человека с заострёнными чертами лица и белой повязкой через ухо, разглядывающего наблюдателя своими глубоко посаженными глазами, располагал некой благодатной надёжностью, потому что хотя бы на картине он не мог стать ещё несчастнее, не мог постареть. Он воплотил вечное мгновение. Он победил. В конечном счёте он восторжествовал над мучителями и невеждами, силой своей кисти и своего гения он просто обвёл их вокруг пальца.

Йохансон разглядывал свой дом.

Вот был бы он картиной — и я вместе с ним на той картине, думал он.

Домик на озере — это была бы следующая дивная картина; рядом портрет его бывшей жены и ещё несколько портретов — женщин, которых он знал, друзей и, конечно же, Тины Лунд. Пусть даже рука об руку с Каре Свердрупом. Да. Почему нет? Картина, на которой Тина наконец угомонилась бы, на все времена. Он не пожалел бы для неё душевного покоя и мира.

Внезапно его охватил смутный страх утраты.

Мир меняется, думал он. Он смыкается над нами. В некоем тайном месте о чём-то договорились — без нас. Люди там не присутствовали.

А такой красивый дом. Такой весёлый.

Он завёл мотор, и машина тронулась.

* * *

Киль, Германия