Ехать на кладбище решили с утра, пока еще свежо и прохладно после прошедшего ночью дождя. Лёня встал раньше, ушел в душ, Таня еще повалялась в постели, а потом пошла на кухню готовить завтрак. Так у них повелось: Лёня всегда поднимался с кровати раньше нее. И так забавно он вставал: не маялся сонно, не сползал медленно, а открывал глаза, лежал с минуту и вскакивал уже бодрый, полный энергии. Вот откуда у него ее столько. Таких живых и энергичных людей Таня еще не встречала.

На завтрак сварила рисовую кашу, любит ее Лёнька. Таня и сама не против каши с утра, только вот что‑то сегодня не елось. Аппетита не было. От странного волнения, может быть, необыкновенного, будто не на кладбище едет, а на встречу с живым человеком.

— Посиди, я сейчас, — бросила Таня, когда Лёня, вышел из ванной.

Любила заходить в ванную после него, там так душно и плотно пахло мылом, и мужской косметикой. Им пахло.

Завтракали долго и задумчиво, в тишине, которая не то чтобы напрягала, но немножко давила не нервы. Тане, конечно, давила, не Лёне.

— Ну, чего ты вздыхаешь? — спросил Леонид, припадая к кружке с кофе.

Вместо ответа Таня снова вздохнула и тут же засмеялась своему вздоху.

— Цветов надо купить, — сказала первое, что пришло на ум, ибо на самом деле думала совсем не об этом.

— Купим.

Ехали быстро. Так и чесался язык попросить Лёню сбросить скорость, но не решилась, машина мчалась по омытым дождем улицам, почти не останавливаясь на светофорах.

Вошли в ворота кладбища, Таня немного растерялась и крепче ухватила Лёню под руку. Когда вчера уточняла у Дениса, где мать похоронена, он только назвал место, но больше ничего не спросил и не сказал. Глаза забегали по оградкам и памятникам, Татьяна затормозила, выискивая нужную аллейку, но Вуич знающе потянул ее дальше по дорожке. Таня двинулась уверенно, почти бегом, как будто сзади кто‑то подгонял. Какое‑то необъяснимое чувство мешало идти спокойным размеренным шагом. Не для прогулок же место, да и не за этим здесь она.

Подошли к могиле матери. Поначалу Татьяна думала, что ошиблись. Но нет. Имя — фамилия — отчество, годы жизни — все верно. Растерянно, как оглушенно, женщина смотрела на черную высокую витиеватую оградку, на аккуратный гранитный памятник. Внутри оградки чисто, ни сорняков, ни мусора, разве что несколько сухих листьев дрожали на надгробной плите. Таня повернулась и посмотрела на Лёню беспомощно, словно ждала от него какого‑то объяснения, но он шагнул вперед, сжал в кулаках металлические остроконечные пики и застыл. Чего угодно Татьяна ждала — полного запущения, креста без памятника и оградки, но только не этого блеска и чистоты. Не думала, что кто‑то ухаживает за могилой матери, не подозревала, вот и опешила поначалу. Потом взяла себя в руки, зашла в калитку, положила цветы, нетвердыми движениями смела с плиты засохшие листья. И все, делать больше нечего.

И вдруг накатило на Татьяну безудержное отчаяние. Пустое и безрассудное. Как при жизни не была нужна матери, так и сейчас. Нечего ей делать на этой могиле, не о чем думать, не о чем говорить. Только неловкость одна на сердце, что слова не идут и мысли не складываются. Постояла еще немного, но не от души, а скорее, для приличия, и молча взяв Лёню за руку, пошла обратно.

А дома разрыдалась. Так сильно, будто давно накопленные слезы прорвали какую‑то плотину. Почти с порога и разрыдалась. Еще что‑то говорила, но уже шмыгала носом, украдкой вытирая щеки, а как зашла в гостиную, упала в плаче на диван.

Леонид застыл в прихожей, глядя на Таню в просвет между белыми полками встроенного с простенок стеллажа, и впервые в жизни не знал, что делать. На душе стало тяжело и беспомощно, он вдруг понял, что никогда не видел Таниных слез. Никогда до этого момента. Да, все знали, что Таня плаксивая и чувствительная, и ей ничего не стоит заплакать. Она плакала, когда поздравляла родственников и друзей с днем рождения, плакала, когда принимала подарки, даже вчера у Шауриных за столом, когда узнала, что у них будет мальчик, пустила слезу от счастья. Но то все были другие слезы — горячей радости, а не горького холодного отчаяния, как сейчас.

И все же нашелся, твердой рукой оторвал Таню от подушки и прижал к себе, она даже не сопротивлялась, припала, схватилась за его рубашку, словно боялась, что передумает и отпустит. Плакала Татьяна не долго, но надрывно, оторвалась сама, когда опустошилась. Тогда села на диван удобнее, поджала ноги, обхватила колени руками и громко вздохнула.

— Успокоилась? — спросил Лёня.

— Угу, может, еще два дня пореву, — хрипло ответила, глуповато усмехнувшись. Потом отвела от лица выбившиеся из хвоста прядки, заправила их за уши и медленно дрожаще вздохнула, — вот так… — неопределенно подвела итог и вытерла мокрые щеки.

— Чай сделать? — спросил Лёня, уже напрягаясь, чтобы подняться с дивана.

— Сделай, — кивнула согласно, и Вуич порывисто вскочил с места. — И Лёня… — позвала, он приостановился, и Таня сказала, покривившись: — Сними эту рубашку…