гоВершины, склоны, пропасти, хребты,И твердость скал творя из пустоты,И невесомость неба голубого.В зародыше угадывая плод,Взывая властно к творческим раздорам,Луч надвое все делит. И дрожитМир в лихорадке, и борьба кипит,И дивный возникает лад. И хоромВселенная творцу хвалу поет.И тянется опять к отцу творенье,И к божеству и духу рвется снова,И этой тяги полон мир всегда.Она и боль, и радость, и беда,И счастье, и борьба, и вдохновенье,И храм, и песня, и любовь, и слово.Гостя в горах, в стенах монастыря,В библиотеку в час вечерни раннейЗабрел я как-то. Багрецом заря,Высвечивая тысячи названий,На корешках пергаментных горела.И я, придя в восторг, оцепенелоВзял том какой-то и поднес к глазам:«Шаг к квадратуре круга». Ну и ну! —Подумал я. Прочту-ка! Но взглянуСперва на этот, в коже, с золотымТисненьем том и с титулом таким:«Как от другого древа съел Адам».Какого же? Конечно, жизни. Ясно,Адам бессмертен. Значит, не напрасноСюда пришел я! И еще заметилЯ фолиант. Он ярок был и светел,С цветным обрезом толстым, многолистнымИ пестрым заголовком рукописным:«Всех звуков и цветов соотношенья,А также способы переложеньяЛюбых оттенков цвета в ноты, звуки».О, как хотелось мне азы наукиТакой постичь! И я почти уж верил,Прекрасные тома перебирая,Что предо мной библиотека рая.На все вопросы, что меня смущали,Что мозг мой, возникая, иссушали,Здесь был ответ. Без жертв и без потерьЗдесь давний голод утолить я мог.Здесь каждый титул, каждый корешокСулил победу над духовной жаждой.Ведь каждый к знаньям отворял мне дверьИ обещал плоды такие каждый,Каких и мастер редко достигает,А ученик достичь и не мечтает.Здесь, в этом зале, был нетленный, вечныйСмысл всех наук и песен заключен,Творений духа свод и лексикон,Настой густейший мудрости конечной,Здесь, в переплетах, предо мной лежалиКлючи ко всем вопросам вековым,К загадкам, тайнам, чудесам любым,И все ключи тому принадлежали,Кто призван был увидеть их теперь.И положил я на пюпитр для чтеньяОдну из книг, дрожа от нетерпенья,И без труда священных знаков стройВдруг разобрал. Так с незнакомым деломВо сне шутя справляешься порой.И вот уже летел я к тем пределам,К тем сферам звездным, где в единый кругСходилось все, что виделось, мечталось,Мерещилось в пророчествах наукТысячелетьям. И сойдясь, сцеплялось,Чтоб вновь затем другими откровеньямиВесь этот круг открывшийся пророс,Чтоб вновь и вновь за старыми решеньямиНеразрешенный ввысь взлетал вопрос.И вот, листая этот том почтенный,Путь человечества прошел я вмигИ в смысл его теорий сокровенныйСтарейших и новейших враз проник.Я видел: иероглифы сплетались,Сходились, расходились, разбегались,Крутились в хороводе и в кадрили,Все новые и новые творилиФигуры, сочетанья и значеньяПо ходу своего коловращенья.Но наконец глаза мои устали,И, оторвав их от слепящих строк,Увидел я, что я не одинок:Старик какой-то рьяно в этом залеТрудился, архиварий, может быть,У полок он усердно делал что-то,И захотелось мне определить,В чем состояла странная работаЕго увядших рук. За томом том,Увидел я, он извлекал, потомПо корешку знакомился с названьем,Затем к губам своим бескровным ловкоТом подносил и, старческим дыханьемОтогревая буквы заголовка —А заголовки окрыляли ум! —Стирал названье и писал другое,Совсем другое собственной рукою,Потом опять брал книгу наобум,Стирал названье и писал другое!Я долго на него в недоуменьеГлядел и снова принялся за чтеньеВолшебной книги той, где встала былоЧреда картин чудесных предо мною,Но мне теперь ее увидеть сноваНе удавалось. Меркло, уходилоВсе то, что так осмысленно и славноМне поднимало дух еще недавно.Все это вдруг какой-то пеленоюПодернулось, оставив предо мноюЛишь тусклый блеск пергамента пустого,И чья-то на плечо мое рукаЛегла, и я, увидев старикаС собою рядом, встал. Он книгу взялМою, смеясь. Озноб меня пробрал.Он пальцами, как губкою, потомПровел по ней. Макнул перо в чернила,И без помарок новыми названьями,Вопросами, графами, обещаньямиОно пустую кожу испещрило.И старец скрылся с книгой и пером.Благочестивые вожди сначалаУ смертных были. Меру, чин и ладОни блюли, когда, творя обряд,Благословляли поле и орала.Кто смертей, жаждет справедливой властиНадлунных и надсолнечных владык,Они не знают смерти, зла, несчастий,Всегда спокоен их незримый лик.Полубогов священная плеядаДавно исчезла. Смертные одниВлачат свои бессмысленные дни,Нет меры в горе, а в веселье лада.Но никогда о жизни полноценнойМечта не умирала. Среди тьмыВ иносказаньях, знаках, песнях мыОбязаны беречь порыв священный.Ведь темнота, быть может, сгинет вдруг,И мы до часа доживем такого,Когда, как бог, дары из наших рук,Взойдя над миром, солнце примет снова.На склоне жизни облекая в словоДум и занятий многолетних мед,Из понятого и пережитогоСтарик свой труд итоговый плетет.С мечтой о славе свой затеяв труд,Намаявшись в архивах и читальнях,Юнец-студент спешит вложить в дебютВсе глубину прозрений гениальных.Пуская из тростинки пузыриИ видя, как взлетающая пенаВдруг расцветает пламенем зари,Малыш на них глядит самозабвенно.Старик, студент, малыш – любой творитИз пены майи дивные виденья,По существу лишенные значенья,Но через них нам вечный свет открыт,А он, открывшись, радостней горит.Когда-то, мнится, жизнь была полнее,Мир слаженнее, головы – яснее,Еще наука с мудростью дружила,И веселее жить на свете былоВсем тем, кем восхищаемся, читаяПлатона и писателей Китая.Когда, бывало, в «Суммы» Аквината,Как в дивный храм, где мерой все заклято,Входили мы, нас ослеплял лучистыйБлеск истины, высокой, зрелой, чистой:Там дух природой косной правил строго,Там человек шел к богу волей бога,Там в красоте закона и порядкаВсе закруглялось, все сходилось гладко.А мы-то, племя позднее, мы нынеОбречены всю жизнь блуждать в пустыне.Тоска, борьба, ирония, сомненья —Проклятье нынешнего поколенья.Но наши внуки, наших внуков детиИ нас еще в другом увидят свете,И мы еще за мудрецов блаженныхУ них сойдем, когда от нас, от бренных,От наших бед, от суеты несчастнойОстанется один лишь миф прекрасный.И тот из нас, кто менее другихВ себе уверен, кто всегда готовК сомненьям горьким, в сонм полубоговКогда-нибудь войдет у молодых.И робким, неуверенным, смятеннымЗавидовать, быть может, как блаженнымПотомки наши станут, полагая,Что в наше время жизнь была другая,Счастливая, без мук, без маеты.Ведь вечный дух, что духу всех временКак брат родной, живет и в нас, и онПереживет наш век – не я, не ты.Цветок сникает, юность быстротечна,И на веку людском ступень любая,Любая мудрость временна, конечна,Любому благу срок отмерен точно.Так пусть же, зову жизни отвечая,Душа легко и весело проститсяС тем, с чем связать себя посмела прочно,Пускай не сохнет в косности монашьей!В любом начале волшебство таится,Оно нам в помощь, в нем защита наша.Пристанищ не искать, не приживаться,Ступенька за ступенькой, без печали,Шагать вперед, идти от дали к дали,Все шире быть, все выше подниматься!Засасывает круг привычек милых,Уют покоя полон искушенья.Но только тот, кто с места сняться в силах,Спасет свой дух живой от разложенья.И даже возле входа гробовогоЖизнь вновь, глядишь, нам кликнет клич призывный,И путь опять начнется непрерывный…Простись же, сердце, и окрепни снова.И музыке вселенной внемля стройной,И мастерам времен благословенных,На праздник мы зовем, на пир достойныйТитанов мысли вдохновенных.Волшебных рук мы отдаемся тайне,Где все, что в жизни существует врозь,Все, что бушует и бурлит бескрайне,В простые символы слилось.Они звенят, как звезды, чистым звоном,И смысл высокий жизни в них сокрыт,И путь один их слугам посвященным —Путь к средоточью всех орбит.

Это было тысячи лет назад, и владычествовали тогда женщины; в родах и семьях почитали и слушались матерей и бабок, при рождении ребенка девочка ценилась гораздо выше, чем мальчик.

Жила в деревне одна прародительница, лет ста или старше, которую все чтили и боялись, как царицу, хотя она уже с незапамятных времен, почти что пальцем не шевелила и слова не молвила. Часто сидела она у входа в свою хижину, окруженная свитой прислужников-родственников, и женщины этой деревни приходили засвидетельствовать ей свое почтение, рассказать о своих делах, показать ей своих детей; приходили беременные и просили, чтобы она дотронулась до их чрева и дала имя ожидаемому ребенку. Прародительница иногда клала руку им на живот, иногда только качала головой или вообще не шевелилась. Слова она редко произносила; она только была на месте; она была на месте, сидела и правила, и жидкими прядями окаймляли желтоватые седины ее дубленое, проницательное лицо орлицы, она сидела и принимала почести, подарки, просьбы, известия, отчеты, жалобы, сидела, известная всем как мать семи дочерей, как бабка и прабабка множества внуков и правнуков, сидела, храня в резких чертах лица и за коричневым лбом мудрость, предания, законы, обычаи и честь деревни.