— Чудеса… — протяжно пропел Бахмен, задумавшись. — Иларий, ты хороший, добрый мальчик, но ты не отрок Варфоломей. Закон природы таков — нельзя ничего получить просто так, не отдав что-то взамен. Как мы взращиваем хлеб, отдавая за это свое время, силы, как птица ищет пропитание, взмахивая тысячи раз за день крыльями, так и ты должен был стараться и трудиться, чтобы постигнуть азбуку. Грамота никому никогда не давалась еще легко. Это тяжелый, нелегкий труд. За все нужно платить на этом свете. Это я сейчас, старый, толкую так. А когда я был такого возраста как ты, когда началась война на моей родине, моей семье пришлось бежать, и я столько много работал, что об учении и не мечтал. Я хотел только, чтобы на завтрашний день у меня был кусок хлеба. И я тоже, как и ты, если бы мне встретился чудной старик, пообещавший, что я никогда больше не испытаю страшного голода, от которого сворачиваются все внутренности, в обмен на кров, я бы тоже дал бы ему кров. Я бы тоже поверил… Вот, неискоренимая человеческая вера в чудо, в доброту незнакомцев… Это мне потом аукнулась моя вера в доброту людей, а пока беда нас не коснулась, все мы глупцы. Чудеса, чудеса, — повторил он, поглаживая бороду. — Ты пока не отчаивайся, авось, этот старик не тот, о ком я подумал.

— А о ком ты подумал?

— О джиннах. Это злые духи. Там, откуда я родом, их боятся. Говорят, они могут творить как добро, так и зло. Это все зависит от того, что им больше по душе будет. Надо признаться, что я в них тоже не верю. Все это не больше, чем слухи, но если допустить, что джинны существуют, то…

— Что то? — испугался я.

— А то, что ты пригласил его в дом. Дал согласие. Вы заключили сделку — дар в обмен на жилье. Значит, выгнать его нельзя. Да и как выгонишь джинна, того, кого нельзя увидеть, если он этого не захочет? Но ты не отчаивайся пока, надо понаблюдать, если он появится снова, то мы, авось, что-нибудь придумаем.

В холмах мы помянули нашего словного пса Орика, разделив скудный обед Бахмена.

Вечером, зайдя в пустую кухню, я обнаружил непривычный беспорядок: грязные миски лежали, нагромоздившись друг на друге, на полу валялась ложка с остатками каши, а самой каши, которую я сварил утром, уже не было. Я услышал шаги и обернулся. Мимо проходил отец, я так и не видел его с того самого дня. Он зашел, и я невольно вздрогнул. Вздрогнул, как и от страха, так и от того, в каком виде он предстал. Его всегда гладко выбритый подбородок покрывала жесткая поросль, а на висках проступила седина. Одежда выглядела крайне неопрятно, будто засаленная и испачканная в чем-то. И более всего пугающими были его глаза. Если бы в них я увидел привычный недобрый огонек или сухую жесткость, то я бы понял, что с отцом все в порядке. Но нет, в его глазах не было жизни, они были пусты, безразличны и будто меня и вовсе не было перед ним.

— Ну-ну, — сказал он надтреснутым голосом и вышел, шаркая ногами.

6.

Обстановка в доме с каждым днем становилась все хуже. Мать изредка все же готовила что-то, но это было трудно назвать едой, но, впрочем, это не мешало отцу и брату поглощать без разбора ее стряпню. Всех перестали интересовать дела по дому. Отец не спрашивал ничего про овец, не заходил в сарай и загон, когда мы с Бахменом выгоняли и пригоняли стадо, не поехал в субботу на рынок продавать молоко и сыр. Мать перестала прясть пряжу, доить овец и убираться в доме. В воскресенье никто не пошел на службу. Дом пришел в запустение. Даже брат перестал меня дразнить и обзывать, он все чаще просто сидел, запершись у себя в комнате. Я пытался делать кое-какие дела по дому, но мои силы были ограничены. И я с ужасом понимал, что моя семья меняется не только внутри, но и внешне: у них странно заострились носы, а глаза будто впали, и вокруг них появились бороздки, характерные пожилым людям. Вечером, в понедельник, когда я зашел на кухню, чтобы приготовить еду, там сидела растрепанная мать, одетая в ночную рубашку, и смотрела на стол, поверх грязных, загромоздивших все, мисок.

— Мам, ты плохо выглядишь. Что с тобой? — спросил я.

— Со мной все хорошо, даже очень хорошо, — сказала она, едва улыбнувшись, и ее бледная кожа сморщилась. — Я переосмысливаю и готовлюсь.

— К чему готовишься?

— К новой жизни, — она посмотрела на меня так жутко, что я отстранился и, забыв про голод, убежал на чердак.

Мою семью поразила болезнь. Непростая болезнь. То, что в этом был замешан старик, я не сомневался, как и в том, что смерть Орика тоже была делом его рук.

Во вторник Бахмен зашел к нам. Отец не вышел с ним поздороваться, а только отвечал на вопросы неохотно, сидя в неосвещенной комнате. Когда он все же вышел, глаза Бахмена округлились, и он прошептал: «Не может быть».

— Иларий, плохо дело, плохо, — озадаченно проговорил Бахмен, когда мы вышли из дома. — Отец твой-то на старика становится похожим, да и разумом повредился, а ему-то всего, насколько я знаю, нет и сорока. Это джинн здесь постарался. Ну и дела, в жизни ничего подобного не видел, а тут такое, — забормотал он. — И как же дурно в доме твоем находиться, будто дышать нечем, — он расстегнул ворот рубахи.

— А что же делать, Бахмен?

— Я подумаю, мой друг, подумаю, — он закашлял и, ободряюще похлопав меня по плечу, спешно поковылял домой.