«Он сам не знает, чем помочь», — подумал я и, тоскливо окинув взглядом свой дом, мрачный, залитый будто чернилами, решил, что не хочу там находиться. Я не хотел признаваться самому себе, что мне было страшно. Я боялся дома и родителей, и медленно побрел в сторону дома Ладо. Там было место, которое успокаивало меня, и разом мне стало все равно, хотели ли меня там видеть или нет. Я сам в тот момент был нищим, одиноким и глубоко несчастным стариком, так отчаянно нуждающимся в добром, полном любви доме.

Какое-то время я бродил возле тополя, ходил туда-сюда бесцельно, потом шел дальше и снова возвращался. Вдруг, я увидел, как из дома вышел Ладо, держа в руке ночник, и, отворив калитку, направился к тополю, где я сидел.

— Иларий, это ты? Ты чего так поздно здесь бродишь? У тебя что-то случилось? — его голос был таким мягким и заботливым, что я готов был расплакаться: никогда со мной так не разговаривал отец. Он, разглядев мое лицо, сказал: — Пойдем в дом, там расскажешь.

Домашние Ладо не удивились, увидев меня, а повели себя так, будто ожидали, что к ним заглянут гости. Они как раз запозднились и собирались ужинать. Я знал, что они жили беднее, чем мои родители, и часто им самим не хватало еды, но они усадили меня и налили такую же порцию супа, как и всем. Отчего я снова чуть не прослезился, так милы и добры были эти люди ко мне, к чужому мальчишке. «Проклятые слезы», — подумал я, черпая ложкой невероятно вкусную похлебку, ведь я уже несколько дней не ел ничего лучше, чем недоваренную или подгорелую кашу — мои познания в кулинарии были слишком ничтожны. После ужина Ладо провел меня в комнату и, нахмурившись, сказал:

— Я знаю, что Тито тебе говорил, но ты не обижайся на него, он хотел всего лишь защитить всех нас. С твоим отцом у меня произошла ссора, на базаре, когда мы продавали стулья. Я не думал, что он так разозлится, когда я всего лишь спросил о тебе и начет твоего обучения. Твой отец начал кричать и грозить, что выселит нас с Холмов. Он всячески обзывал мою семью, и даже собралась толпа, которая начала поддерживать его. Я надеюсь, тебе не сильно досталось из-за моей глупости?

Я соврал, что ничего страшного со мной не случилось, хотя мысленно содрогнулся, вспомнив оплеухи отца. Потом, собравшись с духом, я рассказал о старике. Во время моего рассказа, Ладо, накручивая на палец длинный ус, задавал уточняющие вопросы и хмурился, его карие большие глаза то округлялись, то озадаченно суживались. Потом он резко встал со стула, взял книгу с полки и, протянув мне, сказал:

— Прочитай что-нибудь.

Взяв книгу в руки, я вдруг испугался, что Ладо обвинит сейчас меня во лжи: вдруг я не умел читать и, значит, он может посчитать, что и все остальное тоже вранье. Я побледнел и, открыв первую страницу, приблизился ближе к навесной керосинке. В глазах потемнело: я ничего не видел, а только чувствовал, как выжидающе смотрел на меня Ладо. «Надо что-нибудь сказать», — подумал я и трясущимися губами произнес:

— В начале июля… — я замер, облизнул пересохшие губы и продолжил: — в чрезвычайно жаркое время, под вечер…

Когда я дочитал предложение и поднял голову, Ладо ошарашено взирал на меня, потом забрал книгу и сам пробежался глазами.

— Невероятно! — воскликнул он. — Но как такое возможно? — он зашагал кругами по комнате. Я все смотрел на него и ждал, когда он опомнится. Потом вдруг он остановился и сказал: — Иларий, я сейчас даже не смогу тебе ничем помочь, мне нужно подумать. Все это не поддается никакому логическому объяснению.

От Ладо я вышел, когда стрелки уже приближались к десяти вечера. Подходя к своему дому, я почувствовал волну нахлынувшего холода: меня никто там не ждал, в окнах не горел свет. Нащупав на полке, возле входа, керосинку я зажег ее, и какой-то безотчетный, давящий страх медленно пополз под моей рубашкой. Скрипнула половица. Тихо, стараясь не шуметь, я прошел через залу и направился к лестнице на чердак. Никогда раньше я не боялся теней, отбрасываемых от огня, но в этот момент больше всего я страшился заметить, в одном из пляшущих на стене бликов, лицо старика. И если бы я увидел его, я точно знал, мое сердце разорвалось бы от ужаса. Но как только я поднялся на чердак, я замер, и липкий, холодный пот выступил на моем лбу. На моей, освещенной лунным светом, кровати сидела темная сгорбившаяся фигура. Прежде чем я успел открыть рот, фигура сказала голосом моего брата:

— Где ты так долго был?

— О, боже, Богдан — это ты? — на дрожащих ногах я подошел ближе, чтобы свет от керосинки осветил лицо брата. Да, это был он. — Что… что, ты здесь делаешь? Ты ужасно напугал меня, я чуть с ума не сошел от страха.

— Жду тебя. Где ты был?

— Да, ждешь? Но зачем ждешь? Почему ты не у себя, почему не спишь?

— Я захотел поговорить с братом. Ты же не против поговорить с братом? Так, где ты был? — настойчиво повторил он.

Мои зубы так громко и бешено стучали, что мне показалось, он наверняка понял, что мне страшно. «Это не мой брат», — проскочила мысль, и я задрожал еще сильнее.

— Я? Я гулял. Просто гулял.

— Ты замерз?

— Да, немного.