— Черт бы побрал эту девку! Столько времени потрачено, и все пошло драному коту под хвост! Нет, это хорошо, хорошо, что эта сумасшедшая семейка разорится. У них был шанс выплыть, но теперь они все пойдут на улицу. Дворы пойдут мести, и их драгоценная дочурка первой же пойдет в уличные девки! И так им и надо, — Милон хлестанул еще вина, и грузно завалился на диван. — Иларий, скажи мне, какого черта здесь произошло? Я ничего не понимаю… Все было уже в моих руках, я так долго сцапывал этого глупого петуха Эрнеста, а он вырвался, и сейчас в моем кулаке торчат только перья из его тощей задницы! Черт побери, мой гениальный план по облапошиванию тупых аристократов провалился из-за какой-то вертлявой девицы. Кто, скажи мне, кто разрешил сосункам думать? Кто дал вам право на свои мысли? — на его лице, перекатываясь как валуны, заходили желваки, а зубы заскрипели, будто он готов был их стереть в порошок. — Это все этот чертов мир… эпоха, время меняется, вы говорите… нет, все останется как прежде, пока есть Милон, — он, наливая в очередной раз вино, пролил его на голубую салфетку, и пятно растеклось. — Ну, ничего, ничего, мы с тобой еще покажем им, что значат грязные и тупые деревенщины! Мы придумаем новый план. У меня их еще много в запасе… Чтобы Милон жил без плана? Нет, такого не может быть. Я всегда смотрю в будущее, мои мысли опережают мысли других на несколько шагов вперед, — он принялся за следующую бутылку и снова пролил на салфетку, которая вся уже была багровой. — Понимаешь, какая штука, Иларий, пока один что-то думает, я уже подстроил все так, чтобы его мысли были результатом моего плана. Понимаешь? — он, пошатываясь со стороны в сторону, и, проливая вино из бокала на пол, будто окропляя святой водой, продолжал, налитыми кровью глазами, говорить: — Человек думает, что это он думает и решает, а на самом деле это все я! Я, Милон, за него придумал и вложил ему в голову! Вот так вот: все что я хочу, я получаю, и никто, никто не остановит Милона. Потому что я, знаешь кто? — он выпучил глаза. — Я вершитель судеб! Я тебя спас, я дал тебе жизнь! Помнишь своего цыгана? Это я заставил его уехать. Я знал, что ты побежишь ему рассказывать… Он думал, что ему грозит опасность, а мне нужно было всего лишь, чтобы он сбежал, как подлый пес. Мне нужно было, чтобы ты остался один… Я сразу тебя заприметил, как только увидел… И что получилось? Ты мой, весь мой! — он вдруг замолчал, остановился, пристально на меня посмотрел, и, пьяно прищурившись, погрозил мне толстым пальцем. — Ты меня не проведешь… я знаю, что ты задумал, ты хочешь сбежать от Милона, но у тебя это не получится. Не получится… от Милона не сбежишь. Ты думаешь, я плохой человек? Нет, я не плохой, я борюсь за свою жизнь. Я всегда боролся за свою жизнь! Я родился таким, как и ты… Мой чертов папаша продал меня на рудник. Я скажу тебе, что черти так в аду не работают, как я там работал… Мне пришлось пробивать себе дорогу… Знаешь, какой я урок на всю жизнь усвоил? Хочешь добиться чего-нибудь в жизни — иди! Иди прямо по черепушкам, даже, если они и трещат, и пищат, как котята! Никакой жалости, никакого милосердия, только так ты выплывешь! И если бы ни я сам, никогда из этого адского рудника мне не выбраться было. Только сам, — он завалился на диван и опрокинул бокал на белый пушистый ковер, — сам… мне пришлось убить их… семью Малого… я должен был… девчонка так брыкалась…

Милон захрапел. Мне стало ужасно холодно, я посмотрел на часы: оставалось полчаса до полуночи.

— Иларий, ты меня слышишь? — крикнул вдруг заплетающимся языком Милон.

— Да, — тихо отозвался я.

— Ты видишь морду того старика? Вон, вон смотри, он там в углу, возле камина смотрит, — Милон тыкал в сторону камина, едва приподнимая руку, которая тут же падала.

— Нет, я никого не вижу, — сказал я, потому что действительно никого не видел.

— Улыбается морда его… Черт меня побери, он смеется. Смеется надо мной. Ну пусть смеется, я ему покажу, кто такой Милон, — прохрипел он, и его голова обессилено запрокинулась.

— Ларий, — пробормотала во сне голова Милона, — я же тебе как отец, да?

— Да, Милон, ты мне как отец, — сказал я и вышел из гостиной, закрыв за собой двери. — Приятных снов, папа.

9.

Следующий день встретил меня мучительной болью в животе: если не считать того, что оказалось в ведре для отходов, вчера я так и не поел. Нужно было срочно хоть что-то закинуть внутрь.

Я вышел на балкон, выходящий на задний двор: там стояла наша коляска, сидя в которой, закутавшись в одеяло, дремал кучер Ян. Он сделал так, как я вчера его и попросил, хотя мне стоило немалого труда убедить его переночевать не в теплой кровати, а на улице.

Мои ноги понесли меня на кухню, и там задумчиво сидел перед распахнутым окном Герман и пил чай.

— Можно что-нибудь перекусить? — спросил я, — а то я, боюсь, не доеду.

— Конечно, — кивнул он, налил мне чай и подал хлеб с ветчиной. — Наша кухарка и Нина уехали вчера с мамой и бабушкой. Мы одни в доме, — он посмотрел на меня как-то странно. — Твой дядя, он…

— Да, он в доме ночевал, — ответил я и Герман смутился.

— Значит он…

— Да, значит, старик его надкусил, как гнилое яблоко, — я откусил бутерброд, глотнул горячий чай и почувствовал, как мой желудок успокаивается. — Какие странные обстоятельства у нашего знакомства…

— Да, уж, — усмехнулся Герман, — страннее не придумаешь.

— Передай Лане от меня привет, скажи ей, что она замечательная девушка, и я очень надеюсь, что она, куда бы ни поехала и где бы ни была, будет счастлива.

Он кивнул.

— Обязательно передам. Кстати, с днем рождения тебя.

— У меня сегодня день рождения? — изумился я, а потом хлопнул себя по лбу: — Точно, я и забыл! Но откуда ты знаешь?

— Ты сам вчера говорил, — засмеялся Герман. — Забыл?

— Точно, забыл.

— Знаешь, я хочу подарить тебе подарок. Подожди меня здесь, — он вышел и вскоре вернулся с маленькой оловянной фигуркой мускулистого усатого мужчины в полосатых штанах и подтяжках, держащего на весу две огромные гири. — Это силач Джонни. Моя любимая детская игрушка. Она всегда помогала мне, когда я был болен. Я не выпускал ее из рук, засыпал и ел с ней. Я смотрел на этого силача и мечтал, что когда-нибудь буду таким же… Я хочу, чтобы ты ее взял. Это самое лучшее, что я могу подарить тебе.

Я был растроган, и мы обнялись.

— Береги себя Герман, — сказал я. — Хорошо?

— Хорошо. И ты себя береги. Может, когда-нибудь свидимся еще.