— Бред! — кидает он в сторону, почти выплевывает, словно сгусток смертельного яда. — Сказки для детей… я в них больше не верю. — Потом его злость сменяется тоскливым безразличием, и он продолжает: — Иногда мне хочется взять бритву поострее и прервать эту свою никчемную жизнь… Знаешь, — усмешка, — я проводил на тот свет такое огромное количество мертвецов, что меня там, верно, встретят как своего… Забавно, правда?

— Дурак, — цежу я сквозь зубы — его признания пугают меня все сильнее.

— Может быть, и так, — соглашается он. — Но вот буквально на днях мы хоронили тридцатипятилетнюю женщину, мать троих детей, которая погибла в автомобильной катастрофе… а сегодня, — он сглатывает комок в горле, — четырнадцатилетнего парнишку, который сиганул с крыши из-за несчастной любви… Скажи мне, какой во всем этом смысл? Какая любовь может быть достойна такой жертвы? Какая она вообще эта любовь… Я прожил тридцать два года, но так ни разу ее и не встретил… А ты, Ева, ты тоже веришь в эти сказки про «серого бычка»? Во все это обретение мнимого смысла, в любовь, в веру… Веришь?

— Верю.

— Ну и дура.

— Может быть, и так, — повторяю я его же слова. — Но иногда жизнь преподносит нам сюрпризы, сюрпризы, к которым мы оказываемся не готовы… сюрпризы, которые могут пройти мимо нас, если мы только не дадим себе смелости и труда заметить их и применить по назначению. Все это требует усилий, Патрик… А ты просто оправдываешь свою трусость отсутствием смысла — смысл есть всегда.

Патрик смотрит на меня с ожесточением во взгляде и произносит:

— Раз ты у нас такой сенсей мысли, то, давай, что ж, найди смысл в этой моей гребаной жизни, которой я сейчас живу… Осмотрись вокруг: я живу в склепе — ни жены, ни детей, ни мало-мальски приличной работы — ничего, кроме старой, парализованной карги, которая всю жизнь пила отцовскую кровь, а теперь делает то же со мной. Гребаная, гребаная жизнь… Ну, где же твой пресловутый смысл?

— Ты пьян и желчен. Смысл жизни не ищут на запойную голову…

— Отговорки. Ты просто знаешь, что его нет… — Он ударяет себя кулаком в левую сторону груди и снова повторяет: — Его здесь нет. Понимаешь?

И тогда я тянусь и обнимаю его. Патрик почти не дышит…

— Каждая жизнь имеет определенный смысл… и не беда, если ты еще не познал свой. У тебя еще есть время… Вот увидишь. — Я отпускаю его, и мужчина наконец выдыхает.

— Не делай так больше, — глухо произносит он. — Это было странно… — Потом внимательно всматривается в меня и добавляет: — Ты постоянно мне кого-то напоминаешь, но я так и не могу вспомнить кого… — Потом кладет голову на пол и затихает.

— Иди хотя бы на диван.

— Мне и здесь хорошо.

Я встаю и приношу ему подушку и покрывало — когда я укрываю его, тот почти уже спит.

Как жаль, что многие ищут смысл жизни на дне бутылки…

Достаточно было бы оглядеться вокруг!

За окном стемнело, а мне идти на другой край города… Страшно. Я не люблю темноту…

Захожу в комнату фрау Штайн и помогаю ей приготовиться ко сну — разговаривать не хочется, и я ограничиваюсь кратким «все хорошо, он уснул». Но только ничего хорошего во всей этой ситуации нет… Я как будто бы заглянула в шахту самого глубокого из колодцев (помню, видела такой в Вюльцбурге: сто сорок пять метров бесконечного погружения), и этот колодец — душа Патрика Штайна, глубокая, черная шахта из разбитых надежд и отсутствия какого-либо смысла… Я смахиваю с щеки предательскую слезу — мне до дрожи хочется оплакать своего прежнего друга, память о котором я хранила все эти годы, ведь этот нынешний Патрик, как будто бы совсем другой человек… Патрик с мятным мороженым на носу и с заразительной улыбкой «умер» где-то в течении минувших девяти лет, и я даже не знала, где находится его могила.

С этими мыслями я поднимаюсь в бывшую комнату фрау Штайн и укладываюсь на их с мужем широкую кровать — простыни пахнут пылью и затхлостью, но я не обращаю на это внимание и засыпаю почти мгновенно.

Просыпаюсь еще на рассвете с четко оформившейся в голове мыслью, не позволить Патрику опуститься на самое дно… Даже если сам он слишком инертен, чтобы бороться за себя — я сделаю это за него. И начну я, пожалуй, с выпивки…

На цыпочках крадусь на кухню, отмечая на ходу храп Патрика, раздающийся из гостиной — значит, все-таки он перебрался посреди ночи на диван — а потом начинаю систематически осматривать каждый кухонный шкафчик, по ходу дела избавляясь от множества просроченных продуктов, которые безжалостно отправляю в мусорную корзину.

Итого: три высокие бутылки с мутно-бордовой жидкостью, две бутылки со шнапсом и с десяток чекушечек, рассованных по всей кухне в виде созвездия Большой медведицы.

Я как раз собираюсь вылить в раковину последнюю бутылку шнапса, когда на кухне показывается взъерошенная голова Патрика с припухшими, покрасневшими глазами.