А потом пришел Патрик. Он был высоким, крепко сложенным парнем с каштановыми волосами, которые он носил собранными сзади в тонкую косицу — мне эта его прическа казалась тогда очень забавной, и мы часто дискутировали с ним на эту тему; в этот раз его волосы не были собраны и растрепанными прядями свисали вдоль его небритого, осунувшегося лица — он казался мне похожим на Иисуса в детской Библии. Такие же сострадательные глаза и такая же мировая скорбь, от которой хотелось плакать…

И я заплакала.

Не знаю, может быть я плакала по другой причине: не потому, что у Патрика были такие испуганные глаза и перекошенное сострадательное лицо — может быть, я просто наконец поняла, что мама ушла… бросила меня на чужого человека и ушла.

Я протянула Патрику записку…

Он присел рядом и привлек меня к себе за плечи. Молча. Без слов…

Я заплакала еще горше.

— Мне очень жаль, — только и произнес он тихим голосом — таким говорят в доме во время похорон, словно боятся разбудить почившего в бозе покойника. И снова повторил: — Мне очень жаль, Ева.

Я уткнулась шмыгающим носом в его плечо, и мои слезы расплылись по его футболке большим, безобразным пятном. Но он ничего на это не сказал… Так мы и сидели с ним долгое-долгое время — по моим детским представлениям не меньше целого дня, хотя потом оказалось, только один бесконечный час, который был прерван хлопнувшей внизу дверью. Мы оба навострили уши: неужели Ясмин вернулась?! Одумалась… Не бросила меня… нас.

Но это была фрау Штайн, окликающая сына странным голосом… Патрик отстранился и пошел на зов матери. Я осталась одна…

Какое-то время снизу доносились лишь невнятные обрывки их обоюдного разговора, а потом фрау Штайн повысила голос:

— Ты не сделаешь этого, слышишь?! — и я на негнущихся ногах вышла в коридор и прислушалась к их разговору.

Они говорили обо мне — они, сами того не осознавая, вершили мою судьбу.

— Ты не можешь оставить девочку у себя, это неприемлемо, ты сам должен понимать это, — суровым голосом вещала фрау Штайн, ожигая сына взглядом праведного негодования.

Я припала к стене и съехала по ней вниз — ноги больше не держали меня.

— Но как же, — пролепетал Патрик убитым голосом, — как же я могу… тоже оставить ее. Это будет двойным ударом для ребенка… Она-то ни в чем не виновата.

Его мать оглушительно фыркнула.

— Тебе вообще не следовало связываться с этой, прости меня, легковесной особой, ее мамашей, — недобрым тоном отчитывала она своего сына. — Весь город знает, какая она: нагуляла девчонку еще в школе неизвестно от кого — вон, выбирай любого в городе, каждый может оказаться ее папашей — а ты пожалел эту… прости меня боже, шалапутку, и вот вся благодарность за твою доброту: девчонка-малолетка, которая и сама через года три притащит тебе в подоле ублюдка без роду без племени. Даже думать не смей взваливать на себя такую ношу!

От ее злых слов меня бросило с начала в жар, а потом затрясло, как при ознобе. Неужели и в самом деле я стану такой же, как моя мать? Я не хотела этого. Я по-настоящему испугалась… Если однажды у меня родится ребенок — я никогда, ни за что в мире не брошу его на произвол судьбы! Я костьми лягу, но мой ребенок никогда не испытает того же, что приходится выносить мне сейчас. Такую клятву я дала себе на полу Патрикова коридора… А потом снова вслушалась в разговор снизу:

— Тебе учиться надо, а не за чужими детьми бегать! — похоже, фрау Штайн продолжала свою уничижительную речь в мой адрес. — Я позвоню куда надо, и девочку завтра же заберут у нас.

— Но…

— Я как чувствовала, что чем-то подобным эта твоя эскапада с Ясмин и закончится, — мать не дала Патрику даже рта раскрыть — я так и видела его горящее смущенным румянцем лицо и мятущиеся глаза. Фрау Штайн была страшной женщиной: весь город говорил о ней не иначе, как шепотом… Было настоящей загадкой, как Патрик вообще решился на такую дерзкую выходку, как связь с моей матерью! Уверена, мы с Ясмин были для фрау Штайн, как кость в горле, от которой она была рада поскорее избавиться… — Неужели ты думал, что связавшись с самой презираемой девушкой города сделаешь хуже мне, а не себе? Вот, посмотри теперь на себя: она использовала и выбросила вас со своей дочерью, словно ненужный, более не пригодный к использованию мусор…

И тогда я не удержалась: вскочила и заорала:

— Я не мусор и Патрик тоже не мусор, вы не имеете права так говорить! Вы злая, очень злая женщина. Я вас ненавижу…

«Злая» женщина вскинула голову и посмотрела на меня в упор. От этого взгляда меня зазнобило еще сильнее…

— Вот, полюбуйся, — усмехнулась она, указывая на меня рукой, — никакого воспитания и такта… И заботу об ЭТОМ ты хочешь взвалить на свои юные плечи? Одумайся, мальчик мой!

От ее презрительного величания меня просто «этим», словно я и не человек вовсе, мне так скрутило внутренности и перехватило горло, что второй виток слез прорвался из меня полувскриком-полустоном… И я начала кричать. Сначала тихо, а потом все громче и громче, пока женщина внизу не зажала уши ладонями.