Сегодня я увижу свою маму… У меня практически темнеет в глазах, и я еще крепче вцепляюсь в руль автомобиля. У-ВИ-ЖУ МА-МУ… Произношу по слогам, как животворящую молитву.

В пиццерию я вхожу за две минуты до назначенного времени, оглядываюсь: парочка у окна увлеченно беседует между собой, одинокий парень через два столика от них читает газету — больше никого. Присаживаюсь за самый ближний столик и кладу перед собой телефон с часовой стрелкой на главном экране: тик-так, тик-так… Часы на городской башне бьют десять раз.

Проходит еще десять минут, и бить тревогу начинаю уже я сама: вдруг с мамой что-то случилось… Вдруг…

Еще десять минут: она просто попала в «пробку»…

На тридцатой минуте ко мне подходит парень с логотипом пиццерии на футболке и робко интересуется:

— Вы Ева Мессинг?

— Да, — отзываюсь я глухо, ощутив вдруг неподъемный комок сердца, ухающий прямо в живот.

— Женщина, которая была здесь до вас, просила передать вам, — и протягивает белый листок бумаги.

Белый листок бумаги! Белый листок. Я молча сжимаю его в ладони и хочу было выскочить прочь, уйти, сбежать, забиться в самый темный угол. Отругать себя за доверчивость… Только тот же парень говорит мне:

— Эта женщина просила, чтобы вы прочитали записку до того, как выйдете за дверь…

Смотрю на него абсолютно непонимающим взглядом, словно он изъясняется со мной по-китайски или, скажем, по-венгерски (слышала, это самый сложный для изучения язык), и он спешит добавить:

Она сказала, это важно.

Киваю и спешу присесть за тот же столик, за которым провела полчаса томительного ожидания… томительного, напрасного ожидания. Ноги буквально подламываются…

«Милая Ева…» Так, только не плакать, я буду сильной, как и всегда. «Милая Ева, прости, что обманула тебя, но я не хочу, чтобы ты видела меня такой… Я не та мать, которой ты могла бы гордиться, и мы обе это знаем. Прости, что не смогла лучше о тебе позаботиться… что…» Огромная расплывшаяся клякса делает последующие пару слов абсолютно нечитаемыми, и я просто пропускаю их, поскольку все это блекнет по сравнению со следующей строчкой: «Пожалуйста, позаботься о своем брате, милая, я много рассказывала ему о его сестре, и он заочно привязан к тебе. Его зовут Линус».

Я выпучиваю глаза и вскакиваю со стула. Брат?! У меня есть брат? Настоящий брат…

Парень за кассой, услышав грохот резко отодвинутого мною стула, молча тычет пальцем куда-то в сторону… Я не сразу его понимаю и лишь после разглядываю темноволосую макушку, едва-едва возвышающуюся над столешницей крайнего от меня столика — ребенок, там сидит ребенок. Мой брат? У меня екает сердце, и я стискиваю в кулаке очередное мамино послание. Может, потому я и не люблю белый цвет: не потому, что он ассоциируется с больницей, а потому что белое — нечто черное на белом — каждый раз переменяет всю мою жизнь… Я делаю несколько неуверенных шагов в сторону мальчика за соседним столиком.

— Привет, — хриплю я не своим голосом.

— Привет, — ребенок смотрит на меня слегка испуганным, но в целом доброжелательным взглядом. У него волосы на тон темнее моих и слегка вздернутый, довольно миленький носик, который так отличается от моего, и глаза голубые… Голубые глаза нашей матери. Он и не похож и похож на меня одновременно… Мой брат.

— Меня зовут Ева, я твоя сестра.

— Я знаю. Мама сказала, что ты придешь за мной…

— Правда? А где сейчас твоя… наша мама? — поправляюсь я поспешно.

— Я не знаю, — пожимает малыш плечами, — она мне не сказала. Сказала только, что я должен буду пожить с тобой…

— Ясно.

Я падаю на соседний стул и сижу в странной прострации не меньше получаса — ребенок за это время не произносит ни слова.

Я не могу в это поверить…

Это какой-то розыгрыш… Абсурдный розыгрыш.

Мама не могла так со мной поступить… Или могла? Наконец меня малость отпускает, и я возвращаюсь к действительности…

Вижу на соседнем от мальчика стуле большой походный рюкзак, и спрашиваю:

— Это все твои вещи?

— Да, у меня их очень много.

Я закусываю губу: все имущество шестилетнего… семилетнего — я даже не знаю, сколько лет моему брату! — умещается в одном, пусть и большом, но рюкзаке.

— Давай я возьму его, хорошо? — Тот молча кивает, и я вскидываю на плечо рюкзак с вещами. — Пойдем отсюда, малыш. Я покажу тебе новый дом.

— А у тебя, правда, есть для меня отдельная комната? Мне мама так говорила, — спрашивает вдруг он, доверчиво вкладывая в мою руку свою крохотную ладошку. Мне хочется плакать, но я все-таки выдавливаю из себя:

— Конечно, у тебя будет отдельная комната с огромной кроватью, как у взрослого.

Он мне улыбается… улыбается так… так лучезарно, другого слова не подобрать, что я все-таки начинаю реветь. Веду его к машине и реву, утирая непослушные слезы рукавом футболки.

— У меня есть салфетка. Тебе дать?

— Было бы неплохо.