— Слушай, Ева, — проговорил он, не зная, как точно подобрать слова, способные смягчить горькую истину, — это невозможно…

Я тяжко выдохнула, и он присел на край дивана, указывая на место рядом с собой. Я послушно села.

— Я слишком молод, чтобы мне доверили опеку над тобой, — заговорил он с расстановкой. — У меня нет никаких прав на тебя. Кроме того, у тебя есть тетка…

— Которой никогда не было до меня никакого дела, — вставила я, чтобы прояснить этот вопрос.

Патрик тоже вздохнул.

— И все же, она ближайшая твоя родственница. А я так… никто.

— Но мама оставила меня тебе! — горячо возразила я, заглядывая в его карие глаза.

Тот снова взлохматил свои непослушные волосы, а потом все-таки посмотрел мне в глаза:

— Ты не вещь, понимаешь, — сказал он мне, — ты не вещь, которую можно передавать с рук на руки. Ты живой человек, Ева! И ты должна учиться, а не прислуживать в моем доме, как ты мне то предлагаешь. Да и дома своего у меня, по сути, тоже нет… Мне всего лишь двадцать три, хотя тебе, конечно, я кажусь взрослым и независимым, только это не так… Поэтому сама понимаешь…

— А вдруг мама вернется, — жалостливо лепечу я, понимая, что все мои надежды вот-вот пойдут прахом. Они уже разлетаются поземкой на ветру — и меня это пугает.

Патрик качает головой так обреченно, словно забивает гвозди в крышку моего гроба.

— Кое-кто видел, как она садилась в автобус до Киля, — произносит он только. — Далековато для того, кто хочет вернуться…

— Далековато, — тупо повторила я, утирая рукавом толстовки слезы со своих щек. Мама не вернется, понимаю вдруг я с новой силой, как если бы до этого еще верила в счастливый исход… И ведь верила, теперь я отчетливо вижу это, я верила в мамино возвращение до этого самого момента! Наивная, маленькая Ева.

— Обещаю, я буду навещать тебя, — пытается ободрить меня Патрик, но от его слов слезы по щекам начинают течь еще обильнее. Я смаргиваю, я сглатываю, я утираю их — я почти захлебываюсь ими.

Ах, лучше бы я и вовсе не родилась на свет — маме следовало послушаться «доброго» совета и сделать преждевременный аборт, таким как она вообще нельзя иметь детей. Кукушка, вот кто она! А я ее несчастная жертва.

— Обещаешь? — вопрошаю я сквозь слезы, застилающие мне глаза.

— Обещаю, Мартышка, обещаю навещать тебя как можно чаще! — отвечал мне тот, поглаживая по сотрясающейся от плача спине.

После этого, полагаю, я так и заснула на Патриковом плече, и разбудил меня яркий луч света, прожигающий сетчатку, как лазером, — за веки словно песка насыпали. Я пошевелила онемевшим телом и разом вспомнила обо всем…

— Хорошо, что ты проснулась, — услышала я голос Патрика и села на диване. — Я позвонил фрау Цоттманн, и за тобой скоро приедут… Хочешь тост с «Нутеллой»?

Я отрицательно помотала головой: от одной мысли о сладко-приторном шоколадном креме на подгорелом тосте у меня железным жгутом скрутило желудок. От тоски и отчаяния я буквально не могла есть… уже которые сутки.

Патрик тоже отложил недоеденный тост в сторону: моя унылая физиономия отбивала аппетит и ему… А потом за мной приехали: та самая фрау Цоттманн с поджатыми от недовольства губами и ее худосочный прихвостень, пальцы которого железными наручниками соединились на моем тонком запястье, — я была окольцована, словно редкая птичка в заповеднике. Патрик, как бы прочитав мои тайные мысли, улыбнулся виноватой, извиняющейся полуулыбкой…

— Вам следовало позвонить нам сразу же, как эта девочка постучала в вашу дверь, герр Штайн, — строго попеняла ему солидная дама в пиджаке. — Мы с ног сбились, разыскивая ее…

Уверена, они даже не знали о моем исчезновении, пока Патрик не позвонил им утром.

— А вы, Ева Мессинг, заслуживаете самого строгого наказания за свое своеволие и неповиновение общим правилам, — теперь она смотрела на меня, но я не ощущала ничего, кроме надвигающегося в своей неотвратимости одиночества и потому едва ли воспринимала ее строгие слова. Я смотрела на Патрика… — Скажите герру Штайну «до свидания» и немедленно следуйте за мной!

— Прощай, Патрик, — послушно произнесла я, пытаясь казаться старше, чем есть на самом деле. — И передавай от меня привет Хрустику — скажи я его люблю. — Хрустик был тем самым упрямым пони, на котором меня катал Патрик и которого я периодически навещала на ферме его хозяина герра Шленка.

— Так ему и передам, — убитым голосом отозвался молодой человек, а я уже была выведена за дверь, где и столкнулась нос к носу с ошарашенной фрау Штайн: ее глаза при виде меня, едва не выскочили из глазниц… Ну да, она полагала, что избавилась от меня навсегда еще три дня назад!

Я вздернула подбородок и молча прошла мимо, всем своим видом являя эталон стойкости, коим на самом деле не являлась — внутри у меня все кипело и клокотало, как в жерле огнедышащего вулкана.