Не знаю, прочитаешь ли ты когда-либо все здесь написанное, однако признаться тебе в своих чувствах хотя бы так — уже огромное облегчение. Меня как будто бы распирает изнутри… Не знаю, удастся ли сдерживаться дольше. Порой кажется, что это сильнее меня…» И подпись: «с любовью, твой Килиан».

Письмо выпадает из моих рук… А тихий голос произносит:

— Наконец-то ты знаешь правду… Я люблю тебя, Ева.

Слышится звук расстегиваемой молнии — теплая ладонь ложится на мое плечо.

— Я просто хотел, чтобы ты знала об этом.

Жар, ничуть не охлажденный морозной атмосферой ледовых стен, затопляет меня до кончиков пальцев на ногах — оборачиваюсь, почти упираясь носом в слегка небритую щеку.

Сама не понимаю, что творю, только я подаюсь еще чуточку вперед, смещаюсь вправо… замираю, соприкоснувшись с уже знакомыми губами губами.

Вдыхаю — выдыхаю — не могу остановиться…

Жаркое летнее солнце вспыхивает под кожей, когда мы начинает целоваться с ненасытной жадностью.

Что-то изменилось…

Ощущаю это сразу по возвращении, едва переступив порог Патрикова дома. Мало того, что клеймо изменницы, кажется, выжженным прямо у меня на лбу, так еще и сердце ведет себя не самым привычным образом. Например, не вскипает при виде расположившейся на диване Ренаты с тарелкой попкорна в руках, не екает от встречи с сумрачным Лукасом, встретившим меня в своей обычной манере: «лучше не подходи», оно просто… не радуется возвращению.

Как такое вообще может быть?

— Наконец-то ты дома, — Патрик обнимает и целует меня в щеку. Начинает рассказывать об их маленьком внутрисемейном Рождестве, а мне… все равно. Я как будто бы в вакуумном пузыре: слышу лишь отзвуки слов, но не сами слова… Все чувства атрофировались, я словно под анестезией.

Это состояние не проходит ни на следующий день, ни даже через неделю, когда мы, сидя за праздничным новогодним столом, обсуждаем скорый отъезд нашей некогда неожиданной гостьи, Ренаты. Она выглядит намного лучше обычного, врач пророчит ей полное исцеление, и задерживаться в Виндсбахе дольше, казалось бы, больше нет никаких причин.

— Полагаю, мы съедем дня через два, — говорит она с легкой грустинкой во взгляде. — Вернемся домой. Мы и так загостились… Спасибо, что не прогнали с порога поганой метлой!

Что-то изменилось и в ней самой тоже…

Она стала тише, умиротвореннее… но и грустнее одновременно.

— Куда вы так торопитесь? — отзываюсь на ее слова. — Вы с Лукасом нисколько нас не обременяете. — И в сторону Патрика: — Правда же? Пусть живут, сколько хотят.

Он тоже изменился…

Тонкая сеточка морщин у внешних уголков глаз кажется росчерком солнечных лучей, подсвечивающих глаза. Он улыбается:

— Я и сам говорю ей о том же, но Рената вбила себе в голову, что должна непременно уехать, якобы она нам мешает. Я пытался убедить ее в обратном, но она и слушать не желает… К тому же, — он глядит в сторону Лукаса, — нам еще многое предстоит наверстать, не так ли… сын?

Замерший в неподвижности Лукас, с грохотом швыряет ложку на стол. Еще чуть-чуть и искры из глаз полетят, настолько он зол…

— Ты обещала, что мы вернемся домой! — игнорирует он слова Патрика, обрушив всю силу негодования на свою мать. — Обещала, что сразу после операции… если все будет хорошо, мы уедем из этого долбаного Виндсбаха и вернемся домой. И что, теперь ты готова остаться здесь хоть навсегда?! Ты обманула меня. Ты всех обманула, лживая… — он давится невысказанным ругательством, выскакивает из-за стола и через секунду хлопает входной дверью.

Рената сидит с серым, осунувшимся лицом, и Патрик встает, неловко похлопывая ее по плечу. В знак поддержки, успокоения… Когда мы встречаемся с ней глазами, я замечаю в них безмолвный крик о помощи, и потому говорю:

— Я догоню его и верну домой.

Понятия не имею, как я это сделаю, однако выскакиваю за порог и бегу за быстро удаляющейся спиной Лукаса, облаченной в толстовку с накинутым на голову капюшоном.

— Лукас, постой.

Он не оборачивается, и мне приходится коснуться его руки, что воспринимается им, как нападение. Паренек дергает плечом, а потом разворачивается ко мне с перекошенным мукой лицом… Мне даже кажется, что он плакал.

— Чего пристала? — орет он в сердцах. — Отвали от меня, дура безмозглая. Думал, мы с тобой на одной стороне, а ты… Ты тоже меня предала!

От его напора дар речи буквально оставляет меня, оскорбления не так страшны, как обвинение в предательстве… Вот это, действительно, больно: обвинение, которым я и сама костерю себе ежечасно.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — лепечу совсем тихо, испуганная ненавистью в его глазах.

— Не понимает она, — передразнивает Лукас издевательским тоном. — Мама, в кой-то веке, собралась возвратиться домой, а ты заставляешь ее передумать… По-твоему, так поступают настоящие друзья? По-твоему, они идут против своих? Ну, хочешь сказать, что это не предательство…