– Мы здесь никогда не сеяли, – сказал Джоуд. – У нас во дворе грядок не было. А сейчас тут с лошадью и не повернешься, сразу все затопчет.

Они остановились у старой, рассохшейся колоды. Травы, которая всегда растет в таких местах, под ней уже не было, и сама колода рассохлась и дала трещину. Болты, на которых раньше держался насос, торчали наружу, резьба их покрылась ржавчиной, гайки были отвинчены. Джоуд заглянул в колодец, плюнул и прислушался. Бросил туда комок земли и снова прислушался.

– Хороший колодец был, – сказал он. – А сейчас без воды. – Ему, видимо, не хотелось заходить в дом. Он стоял у колодца и бросал туда комок за комком. – Может, все умерли? – сказал он. – Да я бы услышал об этом. Уж как-нибудь да услышал.

– Может, в доме оставлено письмо или еще что-нибудь? Они ждали тебя?

– Не знаю, – ответил Джоуд. – Навряд ли. Я сам только за несколько дней до выхода узнал, что меня отпускают.

– Пойдем в дом, посмотрим. Вон он как покосился. Будто кто своротил его.

Они медленно пошли к осевшему дому. Два столбика, поддерживавшие слева навес над крыльцом, были выворочены, и навес касался одним краем земли. Угол дома был проломлен. Сквозь расщепленные доски можно было заглянуть в угловую комнату. Входная дверь стояла открытой внутрь, низкая дверца перед ней, едва державшаяся на кожаных петлях, была распахнута наружу.

Джоуд стал на нижнюю приступку крыльца – толстый брус, двенадцать на двенадцать дюймов.

– Приступка на месте, – сказал он. – Уехали или мать умерла. – Он протянул руку к низкой дверце. – Будь здесь мать, так бы не болталась. Что другое, а это мать всегда помнила – следила, чтобы дверца была на запоре. – Взгляд у него потеплел. – Все с тех пор, как у Джейкобсов свинья сожрала ребенка. Милли Джейкобс ушла зачем-то в сарай. Вернулась домой, а свинья ребенка уже доедает. Милли тогда была беременная; что с ней делалось – просто себя не помнила. Так с тех пор тронутая и осталась. А мать это на всю жизнь запомни-да – чуть из дому, так дверцу сейчас же на крючок. Никогда не забывала… Да… или уехали… или умерли. – Он поднялся на развороченное крыльцо и заглянул в кухню. Окна там были все перебиты, на полу валялись камни, стены и пол прогнулись, повсюду тонким слоем лежала пыль. Джоуд показал на разбитые стекла и камни. – Это ребята, – сказал он. – Они двадцать миль пробегут, только бы швырнуть камнем в окно. Я сам такой был. Ребята всегда пронюхают, где есть нежилой дом. Стоит только людям выехать, они уж тут как тут.

В кухне было пусто, плита вынесена, в круглую дыру дымохода проникал дневной свет. На полочке над умывальником лежали штопор и сломанная вилка без черенка. Осторожно ступая, Джоуд прошел в комнату, и половицы застонали под его тяжестью. На полу около самой стены валялся старый номер филадельфийской газеты «Леджер» с пожелтевшими, загнувшимися по углам страницами. Джоуд заглянул в спальню: ни кровати, ни стульев – пусто. На стене – цветная иллюстрация: девушка-индианка, подпись: «Алое Крыло». В одном углу железная перекладина от кровати, в другом – высокий женский башмак на пуговицах, с задранным кверху носком и с дырой на подъеме. Джоуд поднял его и осмотрел со всех сторон.

– Это я помню, – сказал он. – Мать сколько лет их носила. Ее любимые башмаки… Совсем развалились. Да, ясно – уехали и все с собой забрали.

Солнце садилось, и теперь его лучи падали прямо в окна и поблескивали на битом стекле. Джоуд повернулся и вышел из комнаты на крыльцо. Он сел, поставив босые ноги на широкую приступку. Вечернее солнце освещало поля, кусты хлопчатника отбрасывали на землю длинные тени, и около старой ивы тоже протянулась длинная тень.

Кэйси присел рядом с Джоудом.

– Неужели они тебе ничего не писали? – спросил он.

– Нет. Я же говорил, не мастера они писать. Отец умеет, да не любит. Письмо – это для него хуже нет, мурашки, говорит, по телу бегают. Заказ выписать по прейскуранту – выпишет, а письмо написать – ни за что.

Они сидели, глядя вдаль, на поля. Джоуд положил пиджак рядом с собой. Его освободившиеся руки свернули самокрутку, разгладили ее; он закурил, глубоко затянулся и выпустил дым через нос.

– Тут что-то неладно, – сказал он. – А в чем дело, не пойму. Чудится мне, что неладно. Дом на боку, все уехали.

Кэйси сказал:

– Вон там подальше канава, в которой я вас крестил. Ты мальчишка неплохой был, только с норовом. Вцепился девчонке в косы, как бульдог. Мы вас крестить во имя Духа Святого, а ты косу держишь и не выпускаешь. Том говорит: «Окуни его с головой». Я толкаю тебя под воду, а ты разжал руки, когда уж пузыри начал пускать. Неплохой был, только с норовом. А из таких вот норовистых часто хорошие, смелые люди вырастают.

Тощая серая кошка, крадучись, вышла из сарая, пробралась сквозь кусты хлопчатника и подошла к дому. Она бесшумно вспрыгнула на крыльцо и на согнутых лапах подкралась к людям. Потом обошла их, села между ними, чуть позади, и вытянула вздрагивающий кончиком хвост. Кошка сидела, глядя вдаль, туда же, куда глядели и люди.

Джоуд обернулся.