Слово «Рыбка» произносилась с большой буквы — это была женщина, которая имела фамилию Фишерман и преподавала у нас дифференциальные исчисления, жизненно необходимые каждому уважающему себя заборостроителю. Других подробностей этой личности память не сохранила — всё же в институте у нас было множество преподавателей, да и прошло с тех пор сорок лет. Кажется, она была относительно молодой — ей, наверное, и полтинника не исполнилось, когда она обучала наш курс, — и той ещё сукой — валила и отправляла на пересдачи недрогнувшей рукой буквально за малейшую ошибку, поскольку считала свой предмет очень важным. За опоздания к ней можно было заработать «черную метку», которая значительно понижала шансы сдать диффуры с первого раза. Я был уверен, что такой суровый подход к обучению был своеобразной местью за прозвище — Рыбка, скорее всего, была в курсе, как её называли студенты. Лично я получил у неё зачет со второго раза, а экзамен сдал на «четверку» — и считал, что мне жутко повезло.

Но уважаемая Рыбка в конце восьмидесятых уехала в Израиль и, наверное, как-то там устроилась, раз назад не вернулась. Да и лет ей сейчас было под девяносто — не тот возраст, чтобы курощать неразумных студентов разными непонятными штуками.

— Ты шутишь? Какая нафик Рыбка? — спросил я уже вслух.

— Не шутит, брат, — послышался ещё один узнаваемый голос. — Рыбка у нас сегодня.

Казах, кто ещё. Против своего прозвища Жасым особо и не возражал. Казах и Казах — кто же он, если не Казах. Как-то, уже курсе на пятом, Жасым признался, что при поступлении боялся, что кто-то сможет перевести его имя на русский — оно означало «чечевицу» и было чем-то вроде шутки то ли от родителей, то ли от более старшего поколения. Я тогда посочувствовал ему, но не спросил, в чем состоит эта шутка — и всегда жалел об том, что был ленивым и нелюбопытным. Но снова поговорить о личном нам так и не удалось — летом девяносто первого Жасым, так и не окончив аспирантуру, уехал в свой солнечный Казахстан по каким-то неопределенным обстоятельствам и в Москву не вернулся. Я же лишь надеялся, что он не заполучил там такую порцию национального суверенитета, которая была не совместима с жизнью. У граждан вновь созданных на обломках Союза стран вероятность такого исхода была очень велика.

— И ты тут, — вяло отреагировал я. — Смерти моей хотите? Сколько времени?

— Восемь, брат.

Рядом с мордой Демьяна появилось такое же круглое, но в целом благородно-восточное лицо Казаха.

— Орал ты знатно, — сообщил он. — Мы уж подумали, брат, что каюк тебе, надо скорую звать.

— Да, точно. Так перед смертью кричат, мне отец рассказывал, — поддакнул Дёма.

И соврал — он не мог без этого. Уличить Демьяна во лжи было сложно, врал он также естественно, как дышал, но если следовать нехитрому правилу — «не верь ничему», — то можно.

— Восемь? — переспросил я. — Ещё полчаса можно подремать.

На работу я всегда выходил в девять, а получаса на сборы — даже с учетом быстрого завтрака — мне хватало с запасом. Всё равно машина стояла под окнами.

Казах покачал головой.

— Сон, наверное, был очень плохой, брат? В девять пятнадцать у нас пары, а ехать сорок пять минут, если торопиться.

Мне очень не нравился этот разговор и не нравились мои собеседники, о которых я почти не вспоминал лет тридцать. Демьян и Жасым были слишком живыми и слишком молодыми на вид — как раз такими, какими я их помнил на первых курсах. Но они-то должны были видеть, что я уже старик? Пару месяцев назад я отпраздновал свой пятьдесят восьмой день рождения, и прожитые годы отчетливо выделялись на моем лице и на теле. Они не могли их не заметить. И не могли не понимать, что в моём возрасте о дифференциальном исчислении думать поздновато.

— Хорошо, хорошо, встаю.

Лица соседей пропали из поля зрения, я напрягся и сел. Получилось как-то непривычно легко — не чувствовалось ни ломоты в суставах, ни пивного брюха, ни давно нетренированной спины. Всё получилось в одно движение — и вот я с удивлением осматриваю окружающую меня обстановку.

Я ожидал увидеть либо свою квартиру — просторную двушку в одном из человейников Новой Москвы, которую сумел приобрести после третьего развода. Ну или больничную палату — если вспомнить, что прихватило меня на улице. Но я видел нашу комнату в общежитии, которую мы делили с Демьяном и Жасымом. И они сами никуда не делись — стояли и улыбались. Низкий и какой-то невдалый Дёма и широкий и мощный Казах, который один легко ворочал огромный деревянный шкаф, доставшийся нам от предыдущих поколений студентов. Помниться, он смог на своём горбу и без посторонней помощи протащить по лестничным маршам — лифт в общаге вечно не работал — холодильник «Юрюзань», купленный нами вскладчину по случаю ещё в сентябре.

Небольшая комнатка — пять на три метра — с большим окном, у которого настолько рассохлась рама, что на зиму мы завешивали его одеялом. Вон оно лежит на подоконнике — видимо, вчера было тепло. Кровать Демьяна как раз под окном — он объяснял это тем, что родом из Заполярья и что ему холод не страшен. Врал, конечно, потому что вечно хлюпал носом, спасаясь водкой с перцем — не настойкой, а так, вприкуску. Его угол обклеен поверх обоев журнальными страницами с красотками в купальниках; в следующем году он станет фанатом евродиско и набор картинок изменится на Си Си Кэтч, Сандру, Сабрину, Саманту Фокс и других плохо отличимых внешне певиц с огромными сиськами и узкой талией.