Чаю Врубель нам не предложил, но вывалил целую охапку черно-белых и цветных фотографий, сделанных во время разных квартирных мероприятий. Судя по всему, он просто собирал полученные от фотографов снимки в большую коробку в тщетной надежде, что когда-нибудь у него дойдут руки их разобрать. У меня самого была похожая коробка, хотя и значительно меньшего масштаба; я её какое-то время таскал с собой, и, в принципе, в девяностые было интересно пересматривать эти снимки. Я ещё помнил запечатленных на них людей и обстоятельства, при которых были сделаны фото, они напоминали мне о той жизни, которой я жил не очень давно.

Но в нулевые в моей голове щелкнул невидимый переключатель – и я осознал, что все эти годы возил с собой изображения совершенно чужих мне людей, с которыми точно не собираюсь встречаться ни при каких обстоятельствах. Правда, с обстоятельствами я тогда промахнулся, но кто в здравом уме будет учитывать временные аномалии? А в первой жизни я действительно обошелся без ностальгических встреч – даже на какие-то круглые даты нашего класса не ездил ни разу, не говоря уже про институт и то, что было после. В итоге я просто отнес весь этот архив на помойку и без особых сожалений выкинул документы своей молодости в мусорный бак.

Скорее всего, Врубель тоже так поступит – у меня были сомнения, что он потащит это барахло с собой во время переезда в Германию.

Ну а пока фотографии были целы, и передо мной во всей красе разворачивалась очень кучерявая жизнь отдельных представителей советской творческой интеллигенции. Они внимательно слушали каких-то людей с гитарами, играли сами, позировали на фоне заставленных бутылками столов или пытались активно дурачиться, надеясь, что позже смогут считать контекст. На обороте отдельных снимков были проставлены даты, где-то имелась пара имен, но в основном не было никаких указаний на место и время, когда всё это происходило. Я лишь предполагал, что здесь показаны самый конец семидесятых и самое начало восьмидесятых; никаких старомодных брюк-клеш или цветастых рубашек с огромными воротниками люди уже не носили – только привычные джинсы и странноватые советские свитера на юношах или блузки на девушках. Вернее, чаще и то, и другое было импортным, но из стран социалистического блока.

На фотографиях часто попадался сам Врубель – но обычно его ловили в самых неудачных позах и ракурсах. Я узнал ещё одного парня, которого видел во время концерта «Кино» в МИФИ, но он тоже не был центральным героем снимка. Однажды попался Михаил, потом дважды – Родион.

И наконец я увидел его – того самого человека, который напал на меня в парке.

***

– Это Боб? – спросил я, предъявляя снимок сразу обоим.

Алла чуть скривилась, но кивнула.

– Он самый... – пробормотал Врубель. – Кажется, это было у Намина в доме на набережной... знаешь, где это?

– Да, и повесть читал.

На самом деле не читал, а посмотрел пару серий плохого сериала, снятого в нулевых годах, но мне хватило. Почему-то тема сталинских репрессий меня никогда не увлекала, и я считал её очень скучной. Мне казалось, что ею должны заниматься историки, а сделать из убийств людей увлекательное кино ещё никому не удавалось. Как правило, получалось очередное разоблачение разоблаченного, до Солженицына не дотягивающее, а чаще создатели слишком увлекались процессом умерщвления, что превращало кино в какое-то подобие анатомического театра. [2]

– И что думаешь? – поинтересовался Врубель.

Вопрос прозвучал для меня неожиданно, и пару мгновений я думал, что он хочет отвлечь моё внимание от Боба – но потом вспомнил, что о причине интереса к этому человеку мы ему не говорили; Аллу я предупреждал специально – правда, не знал, что именно она выдумала, когда напрашивалась в гости.

Так что он просто интересовался моим мнением о книге, которая, наверное, вызвала в его душе отклик. Причем, скорее всего, отклик очень сильный – судя по тому, что через несколько лет Врубель без особых колебаний покинул страну и поселился в Германии.

– Страшновато, но не слишком интересно, – я пожал плечами, продолжая разглядывать фотографию с Бобом.

– Почему? – удивился он. – Я считаю – очень мощная вещь.

– Наверное, – я точно знал, что классикой эта книга не стала и осталась на слуху исключительно за счет названия. – На мой взгляд, надо смотреть, для чего эта мощь используется. Если Трифонов искренне хотел рассказать о том, как всё было – пусть бы поднимал архивы и писал документальное исследование. Был бы хороший ответ Солженицыну. А так – ну написал, народ ахнул. А потом что?

– Ну надо же помнить такие вещи! – воскликнул Врубель. – Мне кажется, она очень хорошо дополнила как раз Солженицына.