А вокруг тянулись бесконечные поля из забытых мыслей, событий, очередных незнакомых лиц, случайных и ни к чему не приведших встреч — целые луга похороненных образов колыхались на лёгком ветру и что-то напевали мне золотистым голосом полуфлейты-полусна, и свежесть наполняла изнутри, и я словно сама становилась чьим-то заброшенным, вытесненным сумятицей и буднями воспоминанием. И я могла ступить в эти поля, прыгнуть в них вот прямо с этой самой Горы и утонуть в их шелковистости и песне, и быть единой с Миром Мечты. Быть позабытой его частью, но всё же неотъемлемой частью.

Меня окликнул Артур. Я обернулась и увидела, что совсем рядом с ним неподвижно стоит мужчина в длинном тёмном одеянии с рукавами, которые расшиты красным орнаментом, в чёрной остроносой маске, подобной то ли голове птеродактиля, то ли клюву громадной птицы, то ли маске чумного доктора.

Артур взял меня за руку и подвёл к нему. Было страшно и как-то странно глядеть на стража — так его называли, — и особенно на дикую маску, где вместо глаз — прорези, где эта острая верхушка-шпиль тянется к небу, грозя проткнуть его, как воздушный шарик, и тогда небосвод сдуется и опадёт на нас, и раздавит своей тяжестью. Не хотелось видеть и этот острый, лезвиеподобный низ маски, доходивший до самой грудной клетки, если она у стража, конечно, вообще есть.

Неужели и Артур выглядел так, работая в Библиотеке стражем?

Я бы, наверно, убежала как можно дальше, но де Вильбург крепко держал мою руку, и от этого тепло и покой разливались внутри, как когда он открыл музыкальную шкатулку.

Обменялись короткими фразами на непонятном языке. Хэйден тоже что-то сказал. Страж кивнул и потянулся к моей голове. Я отпрянула бы, но Артур стоял неподвижно и как-то монументально, будто превратился в памятник.

— Не бойся, — тихо сказал он, и тут страж коснулся моего лба.

Земля разверзлась подо мной, и я одновременно полетела вниз и вверх, но меня не разрывало на части, просто верх и низ постоянно менялись местами, и я то падала, то взлетала, то ныряла в какие-то глубокие воды, то задыхалась на немыслимых высотах, по-рыбьи пытаясь вдохнуть там, где нет для меня воздуха. Подбрасывало, переворачивало, почти что выворачивало наизнанку, грозя уничтожить моё хрупкое сознание, лишить меня рассудка, но не было больно. Страх, круговерть, безумные скачущие в дикой пляске огни вокруг — было всё это, но не боль. Что-то укрывало меня от ужаса, что-то берегло, что-то заботливо не давало пасть духом и утонуть — увидеть бы его, — и вот наконец оно вырвало меня из плена и вынесло на берег полной темноты.

Весь мир вмещался в улочку, по которой мы ступали. В наши переплетённые пальцы, касавшиеся каждого отдалённого уголка души, в долгожданный поцелуй, в тихий шёпот с признаниями и глупостями, которые казались обоим не просто важными, а сокровенными. И каждое слово было подобно листку или плоду с раскидистого древа, что тянет свои ветви из глубины веков, что мириады лет стремится вверх, к самым небесам, тем самым приближая нас к возвышенному, давая нам возможность хоть на миг стать богами, позволяя окунуться в чистейшие озёра благости и счастья, и имя этому древу — Любовь.

Мы шли, и нечего не существовало, кроме нас. Ничто и не должно было и не могло существовать, ведь было главное, а на его фоне меркнет всё остальное.

Мы устроились на скамеечке с витиеватой спинкой.

Когда закрывали глаза, весь мир исчезал окончательно, и оставались лишь губы и сбившееся дыхание. И удары током от прикосновений. И молчаливое счастье.

И было как-то неловко и странно от того, что мы переменились и вроде как чужие друг другу, но одновременно с этим — связанные нитями, которые кажутся до того крепкими, что хоть ступай по одной такой ниточке-паутинке за самый горизонт, и она не порвётся. Но так ли это на самом деле? Что делали мы, пока были бесконечно далеко друг от друга? Что бы предприняли, не встреться снова?

«Он мне совсем чужой, — думала я, касаясь щеки, покрытой жёсткой щетиной, — я его не знаю и никогда не знала, да и можно ли узнать кого-то — да хоть себя саму — по-настоящему? Так, чтобы проникнуть в каждый тёмный угол внутреннего мира, где таятся бесы и страхи, так, чтобы осветить их всех и изничтожить своим собственным светом, которого для исцеления себя всё равно недостаточно, а вот для другого — в самый раз, ведь если отдать кому-то, то оно приумножится, оно вырастет, и крошечный огонёк моего света разгорится в лучистое солнцеподобное пульсирующее нечто. Нечто… Нет, не то слово. В пульсирующее великолепие, в… Нет такого слова, не подобрать мне его, но я чувствую, что это так».