Хэйден говорил без умолку. Ему казалось, что стоит остановиться хоть на минуту, как случится нехорошее. То ли ему запретят идти дальше, то ли начнут расспрашивать о Хранителе и их давнем уговоре, то ли Артур вдруг накинется на него с кулаками, то ли Мира упрекнёт в предательстве — хотя она-то как раз вряд ли это сделает — что именно случится, он не знал.

А впрочем, знал. Но боялся себе в этом признаться. И говорил ещё больше.

Но в какой-то момент слова, слетавшие с губ, начинали повторять те самые изгнанные мысли. И он ловил себя на фразе вроде такой: «Я всё беспокоюсь, я всё будто виноват перед вами, я вот пытался, видите ли, сгладить, а всё-таки…» Тогда он замирал на секунду, чувствуя укол страха, и пускался в новое словоплетение, пытаясь им прикрыть оборонённую фразу. А потом уставал, догонял Кота и с минуту шёл молча.

Рядом с этим существом Хэйдену становилось спокойнее. Оно будто лучилось тишиной и умиротворением. И шерсть его белая так и серебрилась на солнце, как бывает, говорят, зимой на той самой планете, откуда прибыла Мирослава.

Хэйдену вспоминалось, как блестела шерсть у его грифона. Как переливались её голубые крылья. Каким он был уверенным и спокойным, когда она летала под сводами Подземного мира, а он держал тоненькую ниточку поводка и наслаждался полётом, и всё думал, что если отпустит эту верёвочку, то никуда она и не улетит. Ему хотелось верить, что грифон, что это милое создание, которому он так и не дал имя, боясь привязаться, оставалась бы с ним всегда.

Но он точно знал, что это невозможно. Что её либо заберут, ведь это благородное создание, а их не дают кому попало, либо она сама улетит.

«Откуда у тебя грифон?» — спрашивали частенько полусгорбленные местные жители. А Хэйден увиливал. Плёл про наследство, про подарок от дяди из гор и богатых родителей. В самом деле, не расскажешь ведь, что однажды она сама к нему прилетела. Крошечной птичкой. Так что Хэйден не сразу и разобрал, кто это на самом деле. А когда понял, уже не мог расстаться, не мог отнести её к себе подобным.

Переезжал с места на место, возил её повсюду с собой, а вот имя так и не дал. Так она и осталась просто грифоном. Обезличенной птицей. Которая всё-таки умчалась.

Хэйден часто думал о ней, как о своей возлюбленной. Или как о музе. Или ангеле хранителе. Разные мысли бывали, но чаще всего — первая.

Особенно когда она глядела на него, Хэйдену казалось, что вместо реальной женщины ему послана вот такая. То ли обречённая быть птицей. То ли благословлённая летать. И всё же далёкая. Бесконечно далёкая для понимания. Ведь она, как ни крути, — грифон.

И тогда Хэйден горевал. И шёл гулять один.

Он внутренне смеялся над своей драмой, которую сам же и выдумывал и сам же ставил на сцене своей жизни. От скуки. Втолковывал себе, что это просто грифон, что просто она сейчас с ним, а потом, когда придёт время, она улетит к своим. Что это никакая не женщина. Что ему давно бы пора развеять иллюзии и найти себе подружку. Нормальную.

Соглашался с этими мыслями. И тут же опрокидывал их навзничь.

«Не бывает таких животных», — думал он, вспоминая, как внимательно она слушает истории о горных жителях, об острых вершинах, о далёкой синеве склонов, где она могла бы парить, как кладёт голову на крыло и прикрывает глаза, словно представляя всё, что он говорит.

— Ты дурак, — сказал вдруг Кот, и Хэйден вынырнул из своих мыслей.

— Ты о чём? Почему? Видишь ли, я…

— Хватит думать глупости. И болтать. Ты без остановки либо витаешь в облаках, либо несёшь чепуху. Хватит.

Хэйден умолк. Опустил глаза и стал глядеть на синие цветочки под ногами. Ему вдруг показалось, что эти цветы никогда не кончатся. «Какое-то бесконечное васильковое поле», — подумал он.

— Не поле, — сказал Кот. — И вообще!

Тут он обернулся. Взглядом хлестнул Хэйдена. Он пошатнулся.

— Что ты… — начал он, но вдруг перестал говорить. Хэйден точно понял, что сейчас лучше всего — помолчать. Пока помолчать.

А Кот продолжал смотреть. И из памяти, как из мутного озера, выплывали обрывки фраз, калейдоскопом мелькали пока не узнанные лица и места. И проступали горы.

Они стирали беспокойство, и веяло от них таким родным и тёплым, словно где-то там была деревушка, где Хэйден провёл всё своё детство, куда хотел бы снова вернуться, пусть хотя бы мысленно, но вновь побывать в том домишке, по правую сторону от которого огород, а по левую — старый-престарый заборчик, через который запросто перелезть. И дрова там, у забора, сложены большой горкой. И мята растёт. У соседей её чуть-чуть взяли украдкой и себе посадили. Прижилась.

Когда же это было? Кажется…

— Это они? — тихо спросил Хэйден, всё ещё держа картинку в голове и боясь отпустить, упустить, пропустить через себя и никогда уже не отыскать снова. — Края, где я родился?

Кот кивнул.