Чайки парили над волнами и громко кричали, радуясь утру и словно призывая Артура полетать вместе с ними. Но ему не хотелось ни полётов, ни вообще чего бы то ни было. Все мысли крутились вокруг Миры. Ведь завтра ровно девять земных лет. Столько прошло с их расставания.

Все эти годы, все эти дни и ночи Артур корил себя за то, что позволил Мире уйти, но всякий раз оправдывался, что поступил правильно. «Надо лишь подождать: рано или поздно она снова будет здесь. Но это бесконечное ожидание… и что, если на этот раз она всё забудет?» — думал он и расхаживал по берегу, сжимая в руке старый хронометр, который считал талисманом.

Весь день он то пытался писать картины, то слушать голос моря, то читать. Потом снова шёл к морю, возвращался в пустой холодный дом, метался по нему и выходил к берегу. Он не мог найти себе места. Когда беспокойство наросло и захватило его, Артур вдруг понял, что должен ехать немедленно. Что именно завтра он встретит Мирославу.

Сам не зная почему, он не сомневался в этом ни секунды. Словно кто-то подсказал ему, кто-то толкнул и направил.

Он купил билет.

И вот в тесном вагончике, сжимая хронометр, Артур мчался к столице, вспоминая, как приехал сюда год назад.

***

В тот день он долго слушал прибой, до рези в глазах смотрел за горизонт и всё думал и думал о двух страстях — к Мирославе и к искусству.

Одной страсти не суждено выйти наружу, ей никогда не проявиться, а вторая… Да, она заглушает боль, уносит в далёкие миры, на самую Землю, где живёт его муза, где изо дня в день встает солнце и освещает её рыжие курчавые волосы, которые ему никак не передать на холсте — слишком мало он о них знает, не вдохнул он их запаха, не прикоснулся губами к этим завиткам — теперь ему не нарисовать их в полном огненно-ветреном величии, что обрамляет лик его любимой.

Артур думал и о даре художника — да и есть ли у него этот дар на самом деле? — от которого нет никакого толка. Вспоминал о работе в Библиотеке, из которой его позорно выгнали.

Волнами накатывали мысли и разбивались в пену морскую, и новый вал захватывал его, и в этих потоках сливались и тревога за Сириуса, что покинул его, и невыносимое одиночество, и мысли о смерти, что в других мирах — новая жизнь. И сидел так Артур де Вильбург у шумного моря, взирал на него и ждал то ли ответа на что-то, то ли просто поддержки.

Вот тогда-то море и поведало ему одну свою историю.

***

Давным-давно усталый и измождённый путник наткнулся на огромный водоём, блестевший под светилом. Странник до того измучился жаждой и зноем, что не думая погрузился в воду и глотнул её.

Но была она до того солёной, что он весь сморщился и пошёл прочь от моря просить у местных обычной воды. Но стоило чуть отойти, как силы влились в усталое тело, жажда отступила, пропал и голод, и снова он был готов идти на самый край света, куда и держал путь.

Спросил он тогда у местных, что это за целительная влага. И сказали ему, что испил он слёзы живых, плачущих по усопшим. Воды эти пропитаны болью, но стоит пригубить их, как собственные беды слабеют, словно притягиваются слезами несчастных. И становится светло и чисто на душе, и вера во всемогущую силу добра вновь возвращается.

С тех пор зовут этот водоём морем Надежды.

***

Артур тоже испил этой воды в первый день, но легче ему не стало, ведь он не верил в легенды.

Он вообще ни во что не верил и отличался ото всех, кто жил здесь, всегда сторонился местных, которые напоминали ему огромных чаек. Они расхаживали по берегу в белых костюмах, почитали книги и кофе. Это совсем не плохо, но Артуру они казались какими-то ненастоящими, словно приехали на курорт всего на пару недель, чтобы отдохнуть, но так и завязли, погрязли в болоте лености и мнимой тщетности бытия, из которых и не желали выбираться.

Артур де Вильбург бродил по берегу очень рано, пока местные «чайки» ещё спали, и тогда он рисовал пейзажи. Они удавались особенно хорошо на рассвете, когда светило только готовилось залить этот Мир Мечты своим нежным светом. Небо окрашивалось пастельными цветами: розовый, сиреневый, голубой, бледно-зелёный.

«Интересно, на Земле такие же рассветы? — думал он, проводя кистью по холсту, и представлял себе совсем иные восхождения светила, совсем иное светило, которое где-то далеко греет Мирославу. Вот она бежит в школу, а вот она уже её закончила, а вот, наверно, она ходит на свидания с другими, а он стоит вот здесь на берегу и рисует, вместо того чтобы отыскать её. — Но как? Как мне попасть на Землю, сохранив память? Такое дано лишь хранителям, а я теперь даже не страж».

И он выливал всю эту боль не в море, как делали по легенде, а на холст, и рождались у него пейзажи, где поверх воды стояла гора или где вместо листьев на дереве росли деревья на листе, или ещё что-нибудь эдакое, что могло бы быть на Земле. «Ведь там всё не так», — думал Артур, складывая кисти и протирая мольберт.