Вернувшись к свидетельству о смерти и протоколам, я удовлетворенно кивнула сама себе. Папин убил не только единственного сына, но и своего партнера по играм. Димина теория подтверждается, а следовательно, моя догадка о дружбе с Александром тоже. Что испытал он, убив в течение пары часов самых важных для себя людей? Во всяком случае среди тех, кто находился рядом, иначе жена и две дочки, полагаю, возглавили бы список. И очень, очень-очень, просто даже безумно хорошо, что их там не было. Что же с вами со всеми произошло?..

– Безумно хорошо, – повторила я за своими мыслями вслух. Безумно хорошо, что моей тети там не было, вот что. Руки чесались заняться ее досье, но я решила быть последовательной. Сперва разберусь с теми, кто стал непосредственным участником событий.

Итак, Папин задушил сына подушкой. Интересно, спящего? Так чуточку легче. Наверняка в доме имелось снотворное (если уж морфий был).

Я перелистала на первую страницу и уставилась на снимок. А на меня в ответ посмотрел интересный мужчина средних лет с милой родинкой на щеке и густыми каштановыми волосами.

Мое невыносимо услужливое воображение мгновенно нарисовало мне картину того, как этот человек стоит над телом своего сына, держит подушку на его лице и роняет слезы на нее же. Вся его грудь объята невероятной, ирреальной болью, и эта боль ничто по сравнению с дискомфортом от нехватки кислорода, испытываемым его ребенком. Проклятое воображение, как я тебя ненавижу! Давай, ты не будешь показывать мне абсолютно всё мною прочитанное, да еще и наполнять сии и без того гадкие сцены четкими, мелкими, подробными деталями!

Сам Олег умер от множественных ножевых ранений. Простым языком – истек кровью.

А убил его… секундочку! Убил его Иван Молчанов. Что ж, возможно, не всегда в этой истории убивали тех, кого любили. Думается мне, у Молчанова полно претензий к Папину. Но они остались вдвоем, все уже были мертвы к тому времени.

Что примечательно, из заключений судмедэкспертов становится ясно, что ни одна жертва не сопротивлялась. Я понимаю, что можно сделать укол и задушить подушкой так, что жертва не шелохнется (в случае с вышеупомянутым снотворным, например). Но как можно нанести десять ножевых ранений и не получить в ответ даже царапины? Ни одного синяка? Под ногтями Папина нет ДНК Молчанова. На кистях рук нет порезов. Он не пытался схватить ни лезвие, ни мучителя. По заключению, он стоял. Во всяком случае на первых ударах. Потом его добивали лежачего. Господи, какой ужас…

Я отложила папки, понимая, что мне становится дурно. Воображение и на первых смертях навязывало мне разные страшные картинки, но укол и дальнейшая безболезненная смерть не вызывали во мне приступа тошноты. А изрезанное, окровавленное тело мужчины из досье № 4 еще как.

Мне пришлось бежать к биотуалету. Гори, Молчанов, в аду…

Кровь повсюду. Льется изо всех щелей, покрывает пол гостиной, как снег землю. Я почувствовал тошноту и сжал губы руками. Я не думал, что что-то буду чувствовать. Только что я убил единственную женщину, которую любил. Ужас содеянного пока не доходил до меня. «Видимо, шок», – подумалось мне. А потом я вдруг понял: нет, не шок. Просто я мысленно уже там – на другом берегу. Я вижу Харона вдали, он машет мне, стоя на лодке. Оксаночка уже там… Теперь мне предстояло запрыгнуть к нему, суровому бледному мужику, не имеющему лица. Почему-то принято считать, что смерть – это дама с косой. Нет, я теперь вижу его и точно знаю: смерть – это мужчина. Лодочник. Он переправит меня по Лете в другую реальность. Здесь я все равно не мог быть с ней. Вдруг там все будет иначе? Есть какая ирония в том, что мы умрем от руки одного и того же человека…

Я посмотрел на Олега. Лицо красное, рот открыт и перекошен, одежда в бурых пятнах. Он стоит и смотрит в угол. Саша все никак не хочет умирать. Хочет – но не может. Каждый раз Олег останавливается, приседает и проверяет пульс. А потом Саша начинает стонать, и мы оба понимаем, что еще не конец. Даже его пульс для этого не нужен.

У Олега в руках чугунный казанок, которой он же и привез. Говорил, что будет готовить нам плов. Вышло немного иначе. Казанок ни разу не использовался по назначению. Однако это не объясняет количество крови на полу и стенах. Ее слишком много.

И тут я понимаю: у меня перед глазами красные пятна.

Олег смотрит на меня. Мы оба одновременно переводим взгляд на кухонный нож, лежащий на столе.

– Я думал, так будет проще… – извиняющимся голосом стонет Папин. – Какой же я идиот! – И Олег начинает рыдать.

А я не могу плакать. Тошнота не дает. И мандраж. Всеобъемлющий, мощный, как перед серьезным экзаменом, от которого зависит, вылетишь ты из института и отправишься в армию, или нет, только еще сильнее. Страх перед неизвестным.