А потом она долго сидела на скамейке перед подъездом родного дома. Не могла найти сил войти внутрь. Ей казалось, что не она это. Что мать не пустит в дом, не узнает, спросит: «Кто ты?». Изменилось в ней что-то. Необратимо. Словно та грязь, что она чувствовала внутри, проступала на коже. Словно каждый мог узнать о том, что она сделала. Она. Сама. Она это сделала. И Лекс тут совсем ни при чем. Никто не приставлял ей дуло к виску. Никто не заставлял. Она сделала это, потому что она шваль.

На следующий день на том самом проваленном диване она стащила штаны с Ваньки Ломакина. А он не очень-то и сопротивлялся. И не в сломанной руке дело было. В финале действа их застукал Лекс, но ей было уже всё равно. Ей стало плевать на Лекса. Ей стало плевать на себя. Период полураспада начался. Включился обратный отсчёт – разрушения ее души. И прямой отсчёт – тех, кто становился ее партнёрами. На одну ночь. На пару ночей. Иногда на целую неделю или на две. И еще включился счётчик литров алкоголя. Ей нужно было это простое обезболивающее – без наркоза убивать себя было все же слишком мучительно.

Агония продолжалась примерно полгода. И прекратилась тремя пощёчинами от тяжёлой руки капитана Биктагировой, вырванным шпингалетом и слезами двух женщин, сидящих на полу в ванной. Кира попыталась склеить то, что еще осталось. Восстановилась в техникуме. Дисциплинированно его окончила. На тот момент Оксана уже работала в «Артемиде», и по совету матери Кира попросилась туда стажёром. Жила одним днём. Чужим умом. Не помня, не понимая себя. Словно новорождённый котёнок – вслепую. Лишь бы не помнить того. Что было до.

Чай в ее руках давно остыл. Она это поняла, когда отпила. Долгий был рассказ – в горле пересохло. В душе пересохло – никому она не рассказывала, как оно было. Вот так, без купюр, как есть. Даже мать не знала всего, всех деталей. А благовоспитанному архитектору в белых носочках Кира взяла и всё выложила. Как на исповеди – так, кажется, говорят.

Благовоспитанный в белых носках молчал. Потёр переносицу. Почесал затылок. Кашлянул. И подал голос.

– Скверная история.

Кира молчала.

– Лекс – козёл.

Пан Мáлыш лаконичен. А ей сказать было нечего. Пока нечего – или вообще.

– Но всё же мне так и осталось неясным… – Макс почесал одной ступней другую. – Какое отношение всё это имеет к Козикову?

– Ты не понял, что ли?!

– Не-а. – Он для убедительности помотал головой. Потянулся за бокалом, отпил согревшегося и противного пива. – Не понял. Объясни.

– Я… – Кира задохнулась. Ей казалось, что всё и так понятно. – Да я… Ты знаешь, сколько у меня их было? Мне после такого количества какая уже разница! Одним больше, одним меньше.

– Ну и сколько же? – невозмутимо полюбопытствовал Макс, словно речь шла о цене на квартиру.

– Что? – Кира опешила.

– Я спрашиваю: сколько? Давай, колись. Взялась хвастаться – подтверждай фактами.

Придурок. Натуральный придурок!

– Не знаю! Я не считала! Много! Каждую неделю новый. И так полгода.

– Полгода, значит? – Мáлыш поскреб щёку. – Каждую неделю новый. Стало быть, – он начал демонстративно загибать свои длинные пальцы, – это четыре на шесть. Двадцать четыре? Н-да… – Макс хмыкнул, укоризненно покачал головой. – Слабовато, Кира Артуровна. У меня больше.

– Ты… Ты… Ты… – слов просто не находилось. Глухой он, что ли?!

– Я, я, натюрлих, – кивнул спокойно Макс. – Стыдно с таким послужным списком выпендриваться, ясновельможная панночка.

– Придурок! – все-таки вырвалось у нее. – Ты что, разницы не понимаешь? По-твоему, я поступила нормально?! По-твоему, это для девушки – нормально?!

– Начать надо с того, что это с тобой поступили не то что ненормально – подло, – неожиданно серьёзно и мрачно ответил Макс. – И то, что тебя после этого с резьбы сорвало – я понимаю. Правда, понимаю. Я видел, как у девчонок молодых от несчастной любви еще и не так крышу… сносит. Это неправильно, – он дёрнул плечом. – Но это бывает. Так что…

– Ты что, совсем ни хрена не понял?! – Она уже может только орать. – Ты считаешь, что это нормально – каждый день трахаться с новым человеком?!

– Нет, – жёстко ответил он. – Это ненормально. Но я знаю, как срывает иногда башню от вседозволенности. Как идёшь в разнос и не можешь остановиться. Так бывает. Я не говорю, что это хорошо. Но у тебя были причины. Веские причины.

– Это всё объясняет, по-твоему?! – Громкость не выключалась. Хотелось орать, визжать и разбить что-то. Хотя бы кружку в руках. На идеально чистый светло-бежевый ковёр. – Были причины, накосячила, теперь же все о’кей, так, что ли?!

– Знаешь, когда мне было восемнадцать, я помочился в Большой каскад в Петергофе. На спор, – Макс криво усмехнулся. – Я не горжусь этим. Я был молодой, восемнадцатилетний дурак. Когда мы с тобой были в Петергофе, я вспомнил об этом. Я каждый раз вспоминаю об этом, когда бываю в Петергофе. И мне неловко. Но это же не причина, чтобы пожертвовать всё своё движимое и недвижимое имущество государственному музею-заповеднику Петергофу.

– Ты прикидываешься или вправду такой тупой?! – Сейчас у нее не было вменяемых аргументов. Только эмоции – яркие и совершенно неконтролируемые.