Однако и Крыленко сгущает бодро. Заведомо ложные доносы государственным учреждениям… при увеличивающих вину обстоятельствах (личная злоба, сведение личных счётов)… использование служебного положения… политическая безответственность… злоупотребление властью, авторитетом советских работников и членов РКП(б)… дезорганизация работы на водопроводе… ущерб Моссовету и Советской России, потому что мало таких специалистов… заменить невозможно… «Не будем уже говорить об индивидуальной личной утрате… В наше время, когда борьба представляет главное содержание нашей жизни, мы как-то привыкли мало считаться с этими невозвратимыми утратами… (с. 458). Верховный Революционный Трибунал должен сказать своё веское слово… Уголовная кара должна лечь со всей суровостью!.. Мы не шутки при шли играть здесь!..»

Батюшки, что ж им теперь? Неужели…? Мой читатель привык и подсказывает: всех рас…

Совершенно верно. Всех рас-смешить: ввиду чистосердечного раскаяния подсудимых приговорить их к… общественному порицанию!

Две правды…

А Седельникова будто бы – к одному году тюрьмы.

Разрешите не поверить.

О, барды Двадцатых годов, кто представляет их светлым бурлением радости! Даже краем коснувшись, даже только детством коснувшись – ведь их не забыть. Эти хари, эти мурлы, травившие инженеров, – в двадцатые-то годы они и отъедались.

Но видим теперь, что и с 18-го…

В двух следующих процессах мы несколько отдохнём от нашего излюбленного верховного обвинителя: он занят подготовкой к большому процессу эсеров. (Провинциальные процессы эсеров, вроде Саратовского, 1919, были и раньше.) Этот грандиозный процесс уже заранее вызвал волнение в Европе, и спохватился Наркомюст: ведь четыре года судим, а Уголовного кодекса нет, ни старого, ни нового. Наверно, и забота о Кодексе не вовсе миновала Крыленку: надо было заранее всё увязывать.

Предстоявшие же церковные процессы были внутренние, прогрессивную Европу не интересовали, и можно было провернуть их без кодекса.

Мы уже видели, что отделение Церкви от государства понималось государством так, что сами храмы и всё, что в них навешано, наставлено и нарисовано, отходит к государству, а Церкви остаётся лишь та церковь, что в рёбрах, согласно Священному Писанию. И в 1918 году, когда политическая победа казалась уже одержанной, быстрее и легче, чем ожидалось, приступили к церковным конфискациям. Однако этот наскок вызвал слишком большое народное возмущение. В разгоравшуюся Гражданскую войну неразумно было создавать ещё внутренний фронт против верующих. Пришлось диалог коммунистов и христиан пока отложить.

В конце же Гражданской войны, как её естественное последствие, разразился небывалый голод в Поволжьи. Так как он не очень украшает венец победителей в этой войне, то о нём и буркают у нас не более как по две строки. А голод этот был – до людоедства, до поедания родителями собственных детей – такой голод, какого не знала Русь и в Смутное Время (ибо тогда, свидетельствуют летописцы, выстаивали по нескольку лет под снегом и льдом неразделанные хлебные зароды). Один фильм об этом голоде, может быть, переосветил бы всё, что мы видели, и всё, что мы знаем о Революции и Гражданской войне. Но нет ни фильмов, ни романов, ни статистических исследований – это стараются забыть, это не красит. К тому ж и причину всякого голода мы привыкли сталкивать на кулаков, – а среди всеобщей смерти кто ж были кулаки? В. Г. Короленко в «Письмах к Луначарскому»^[105] (вопреки обещанию последнего, никогда у нас не изданных) объясняет нам повальное выголаживание и обнищание страны: это – от падения всякой производительности (трудовые руки заняты оружием) и от падения крестьянского доверия и надежды хоть малую долю урожая оставить себе. Да когда-нибудь кто-нибудь подсчитает и те многомесячные многовагонные продовольственные поставки по Брестскому миру – из России, лишившейся языка протеста, и даже из областей будущего голода – в кайзеровскую Германию, довоёвывающую на Западе.

Прямая и короткая причинная цепочка: потому поволжане ели своих детей, что большевики захватили силою власть и вызвали Гражданскую войну.

Но гениальность политика в том, чтоб извлечь успех и из народной беды. Это озарением приходит – ведь три шара ложатся в лузы одним ударом: пусть попы и накормят теперь Поволжье! ведь они – христиане, они – добренькие!

1) Откажут – и весь голод переложим на них, и церковь разгромим;

2) согласятся – выметем храмы;

3) и во всех случаях пополним валютный запас.

Да вероятно, догадка была навеяна действиями самой Церкви. Как показывает патриарх Тихон, ещё в августе 1921, в начале голода, Церковь создала епархиальные и всероссийские комитеты для помощи голодающим, начали сбор денег. Но допустить прямую помощь от Церкви и голодающему в рот значило подорвать диктатуру пролетариата. Комитеты запретили, а деньги отобрали в казну. Патриарх обращался за помощью и к Папе Римскому, и к архиепископу Кентерберийскому – но и тут оборвали его, разъяснив, что вести переговоры с иностранцами уполномочена только советская власть. Да и не из чего раздувать тревогу: писали газеты, что власть имеет все средства справиться с голодом и сама.