Гребер кивнул, поправил тряпки, которыми обернул сапоги. На миг он почувствовал себя дезертиром. Рота темной массой стояла на деревенской площади, а он уезжал. Один. Другие остались, а он уезжал. Они уходили на фронт. Я заслужил, думал он. И Раэ так сказал. Но почему я об этом думаю? Просто боюсь, что кто-нибудь догонит меня и вернет обратно.

Несколькими километрами дальше они наткнулись на машину с ранеными, которую занесло в сугроб. Остановились, проверили своих. Двое скончались. Они вынесли их, взяли троих раненых из второй машины. Гребер помог погрузить их. Двое с ампутацией, у третьего лицевое ранение, этот мог сидеть. Оставшиеся кричали и бранились. Лежачие, для которых не было места. Как все раненые, они боялись, что в последнюю минуту их все же догонит война.

– Что случилось? – спросил водитель у шофера застрявшей машины.

– Ось сломалась.

– Ось? В снегу?

– Иной раз и, ковыряя в носу, палец ломают. Что, никогда о таком не слыхал, новичок?

– Слыхал. Но тебе хотя бы повезло, что настоящая зима миновала. Иначе они бы все у тебя замерзли.

Поехали дальше. Водитель откинулся на спинку сиденья.

– Два месяца назад я попал в такую передрягу, – сказал он. – Коробка передач забарахлила. Пришлось ехать шагом. Люди на носилках замерзали. А я ничего поделать не мог. Когда добрались до места, шестеро еще были живы. Правда, отморозили носы, ноги, руки. Быть раненым в России зимой – дело нешуточное. – Он достал плитку жевательного табаку, откусил. – А те, что могли идти! Шли пешком. Ночью, в стужу. Хотели штурмом взять нашу машину. Облепили дверцы и подножки, как пчелиный рой. Пришлось спихивать.

Гребер рассеянно кивнул, огляделся по сторонам. Деревня уже исчезла из виду. Скрылась за сугробом. Ничего кругом – только небо да равнина, по которой они ехали на запад. Полдень. Солнце смутно просвечивало сквозь серую мглу. Снег тускло поблескивал. И вдруг что-то в нем прорвалось, горячо и стремительно, и он впервые почуял, что избежал смерти, уезжал от нее прочь, прочь, прочь, вот с этим чувством он неотрывно смотрел на разъезженный снег, исчезающий под колесами, метр за метром, и метр за метром ведущий навстречу безопасности, на запад, на родину, навстречу непостижимой жизни за спасительным горизонтом.

Водитель, переключая скорость, толкнул его локтем. Гребер вздрогнул. Пошарил в карманах, выудил пачку сигарет:

– Держи…

– Мерси, – ответил водитель, не глядя. – Я не курю. Только жую.

Поезд узкоколейки остановился. Солнце озаряло замаскированный вокзальчик. Дома вокруг лежали в развалинах; вместо них соорудили несколько бараков, крыши и стены которых были выкрашены в камуфлирующие цвета. На путях стояли железнодорожные вагоны. Пленные русские перегружали их содержимое. Узкоколейка соединялась здесь с более крупной линией.

Раненых отвели в один из бараков. Те, что могли ходить, расселись по грубо сколоченным скамейкам. Подошли еще несколько отпускников. Они старались привлекать к себе как можно меньше внимания. Опасались, что их увидят и отошлют обратно.

Утомительный день. Блеклый свет играл сам с собой на снегу. Издали доносился рокот самолетных моторов. Не сверху, просто где-то неподалеку, наверно, спрятан аэродром. Позднее над вокзалом пролетела эскадрилья, стала набирать высоту, пока не превратилась в стайку жаворонков. Гребер задремал. Жаворонки, думал он. Мир.

Разбудили их двое полевых жандармов:

– Документы!

Жандармы были здоровые, крепкие парни, и держались они с решительностью людей, которым не грозит опасность. Безупречные мундиры, вычищенное оружие, да и весил каждый минимум фунтов на двадцать больше, чем любой из отпускников.

Солдаты молча предъявили отпускные билеты. Жандармы досконально их изучили, потом вернули обладателям. Велели предъявить и солдатские книжки.

– Питание в третьем бараке! – наконец сказал старший. – И приведите себя в порядок. Что у вас за вид! Хотите заявиться на родину как свиньи?

Отпускники отправились к третьему бараку.

– Ищейки чертовы! – буркнул один, с лицом, заросшим черной щетиной. – Горазды куражиться, вдали-то от фронта! Мы для них ровно преступники.

– Под Сталинградом они десятками расстреливали как дезертиров тех, кто потерял свой полк, – сказал другой.

– Ты был под Сталинградом?

– Если б я был под Сталинградом, то сейчас не сидел бы здесь. Из котла никто не вышел.

– Слышь, – сказал немолодой унтер-офицер, – на фронте можешь говорить что угодно. Но здесь дело другое. Лучше держи рот на замке, коли смекаешь, как для тебя полезнее, ясно?

Они стали в очередь, каждый со своим котелком. Ждать пришлось час с лишним. Ни один не сходил с места. Мерзли, но ждали. По привычке. Наконец им выдали по черпаку супа, в котором плавало немножко мяса с овощами и картошкой.

Тот, что не был в Сталинграде, осторожно огляделся по сторонам:

– Не поверю, что жандармы жрут то же самое.

– Мне бы твои заботы! – презрительно бросил унтер-офицер.