– Почему это тебе? – спросил Зауэр. – Обрюхатить ее ты уже не успеешь, времени нету. Раньше надо было пробовать.

– Он и попробовал, – сказал Иммерман.

Штайнбреннер сердито обернулся:

– Откуда ты знаешь?

– А она его не подпустила.

– Много ты понимаешь! Да если б я захотел, эта красная телка была бы моя.

– А может, и нет.

– Хватит языком молоть. – Зауэр откусил кусок табаку. – Если он про то, что ему охота самому ее пристрелить, своими руками, так, по мне, и пускай. Я лично не рвусь.

– Я тоже, – вставил Гребер.

Остальные молчали. Светлело. Штайнбреннер бросил:

– Пристрелить… Много чести для этой шайки! Патронов жаль! Повесить их надо!

– Где? – Зауэр огляделся. – Ты где-нибудь видишь дерево? Или нам сперва еще и виселицу надо строить? А из чего?

– Вон они, – сказал Гребер.

Мюкке доставил четверых русских. Под конвоем – двое солдат впереди, двое сзади. Первым шел старик, за ним – женщина, дальше двое мужчин помоложе. Не дожидаясь приказа, они стали в ряд возле могил. Женщина заглянула в яму и только потом повернулась. На ней была красная шерстяная юбка.

Лейтенант Мюллер из первого взвода вышел из дома ротного. Он замещал Раэ на экзекуции. Смешно, однако формальности нередко еще соблюдались. Каждый знал, что четверо русских, возможно, партизаны, а возможно, и нет, – но их по всей форме допросили и вынесли приговор, реальных шансов уцелеть ни один не имел. Да и что тут, собственно, устанавливать? Ведь у них, говорят, было оружие. Теперь вот их расстреляют, по всей форме, в присутствии офицера. Будто им не все равно.

Лейтенанту Мюллеру было двадцать один год, и в роту его прислали полтора месяца назад. Он внимательно оглядел приговоренных и зачитал приговор.

Гребер смотрел на женщину. Та спокойно стояла в своей красной юбке перед могилой. Крепкая, молодая, здоровая, созданная рожать детей. Она не понимала, что там читает Мюллер, но знала, что это ее смертный приговор. Знала, что через считаные минуты жизнь, кипящая в ее здоровых жилах, оборвется навсегда, и все же стояла спокойно, будто не происходило ничего особенного, будто ее лишь слегка знобило на холодном утреннем воздухе.

Гребер увидел, как Мюкке с важным видом что-то шепнул Мюллеру. Мюллер поднял глаза:

– А после никак нельзя?

– Лучше так, господин лейтенант. Проще.

– Ладно. Делайте как хотите.

Мюкке шагнул вперед.

– Скажи вон ему, пускай снимет сапоги, – велел он старику-русскому, который понимал по-немецки, и показал на одного из пленных помоложе.

Старик сказал, что требовалось. Тихим голосом, почти нараспев. Другой, тщедушный, сперва не понял.

– Живо! – рявкнул Мюкке. – Сапоги! Снимай сапоги!

Старик повторил прежний приказ. Второй русский, наконец, понял и заспешил, будто был обязан разуться как можно скорее, да замешкался. Пошатываясь на одной ноге, стягивал сапог с другой. Зачем он так спешит? – подумал Гребер. Чтобы умереть минутой раньше? Русский снял сапоги, услужливо протянул их Мюкке. Добротная обувка. Мюкке что-то буркнул, показал вбок. Русский поставил туда сапоги и вернулся в строй. Стоял на снегу в грязных портянках. Из них торчали желтые пальцы, и он смущенно их поджимал.

Мюкке оглядел остальных. Обнаружил у женщины рукавицы на меху, приказал положить их рядом с сапогами. Потом секунду-другую смотрел на красную юбку. Целая, из хорошего материала. Штайнбреннер украдкой ухмыльнулся, но Мюкке не приказал женщине снять юбку. То ли боялся Раэ, который из окна мог наблюдать за экзекуцией, то ли не знал, куда потом эту юбку девать. Шагнул назад.

Женщина что-то очень быстро проговорила по-русски.

– Спросите, чего она хочет, – сказал лейтенант Мюллер. Он был бледен. Первая казнь для него.

Мюкке передал вопрос старику.

– Ничего она не хочет. Вас проклинает, и всё.

– Что? – громко переспросил Мюллер, ни слова не разобрав.

– Вас она проклинает, – сказал русский уже громче. – Вас и всех немцев, которые топчут нашу русскую землю! Проклинает ваших детей! Желает, чтобы ее дети однажды вот так же расстреляли ваших детей, как вы сейчас расстреливаете нас.

– Какая наглость! – Мюкке уставился на женщину.

– У нее двое детишек, – добавил старик. – А у меня трое сыновей.

– Хватит, Мюкке! – нервно вскричал Мюллер. – Мы не пасторы.