Это были черновики телеграмм, и из них было ясно: леди Клементина узнала кое-что, что её встревожило, и сначала телеграмма выглядела почти как просьба о помощи. Потом она, видимо, чтобы не напугать адресата, написала более спокойный текст.

К сожалению, понять, когда именно письмо было написано, было невозможно. Леди Клементина почти никогда не проставляла даты в отведённой для этого строке. Но эта страница была предпоследней из исписанных, так что это произошло незадолго до 28 августа, дня исчезновения. На следующем листке были не очень интересные записи: даты примерок в Лондоне, время прибытия поездов в Стоктон и ещё что-то про солнечные затмения — наверное, для книги, которую она писала.

Потом торчал неровный край, оставшийся от вырванного листа, а дальше страницы были чистыми.

Вдруг это письмо что-то значило? А что если тот человек успел приехать в Эбберли? Что если леди Клементина именно про него узнала нечто ужасное, и он убил её, чтобы скрыть правду? А вдруг всё было наоборот: её кто-то шантажировал, и она отдала те десять тысяч за то, чтобы всё осталось в тайне?

У Айрис было огромное количество версий. Беда была в том, что ни одну из них нельзя было ни подтвердить, ни опровергнуть.

Возможно, кто-то в доме знал, кому предназначалось это письмо. Но она не может просто подойти к сэру Дэвиду и ни с того, ни с сего спросить: а вы не знаете, кому ваша мать отправляла телеграмму с просьбой приехать за несколько дней до исчезновения?

Как хорошо было полицейским. Они могли ходить и задавать вопросы. А она только и может, что рыться в старых бумагах.

А ещё можно было бы проверить фотографии. Маловероятно, что Вентворты фотографировались каждый день, но вдруг она что-то найдёт… Айрис, которой Джоан провела коротенькую экскурсию по нижнему этажу, знала, где хранятся семейные альбомы. К столовой примыкала угловая гостиная. Она была более скромной и уютной, чем остальные, и предназначалась не для приёма гостей, а для того, чтобы хозяева Эбберли могли спокойно провести время со своими близкими. Там, на низком столе возле дивана, были разложены фотоальбомы в одинаковых кожаных переплётах. Сейчас в этой гостиной никто не бывал. По современным меркам, даже эта скромная комната была чересчур помпезной, поэтому ещё при леди Клементине в ещё более обычную гостиную превратили комнаты дворецкого. Айрис очень удивилась, когда узнала, что у дворецкого, оказывается были свои комнаты: спальня, кабинет-приёмная, где под замком хранились спиртные напитки хозяина дома, и собственная столовая, где он обедал и ужинал в компании старших лакеев. Прислуга рангом пониже ела в другом помещении. После смерти дворецкого, который служил в доме с двадцатых годов, нового нанимать не стали, а пустующие комнаты переделали в современную на вид гостиную, где можно было лечь на диван перед телевизором, не боясь повредить драгоценный бархат восемнадцатого века или вышивку девятнадцатого, которая к тому же ещё и царапала кожу.

Самые старые альбомы с фотографиями были начаты ещё в девятнадцатом веке. И снимки в них были по большей части парадно-статичными. В альбомах поновее парадные фотографии перемежались кадрами, где Вентворты и их друзья играли в теннис и крикет, гуляли с собаками, учили детей ездить верхом, задували свечи на торте.

В последнем альбоме фотографий было на удивление мало. Несколько первых разворотов были посвящены свадьбе леди Клементины и сэра Джона и их медовому месяцу во Франции. Юная, худенькая леди Клементина была хороша именно своей элегантной хрупкостью, однако в облаке многослойной фаты и пышного кружевного платья её невыразительное лицо совершенно терялось. А Джон Вентворт действительно был привлекательным мужчиной. Не красавцем, как из кино, а просто привлекательным; было в его лице что-то располагающее и одновременно очень уверенное, надёжное. Что любопытно, у Дэвида сходства и с ним тоже не было, по крайней мере, выраженного. Джон Вентворт с его внушительным телосложением и широкой, решительной челюстью походил на спортсмена; его сын выглядел так, как представляют себе молодых поэтов, особенно погибших молодыми, вроде Руперта Брука. Ни гребля, ни бокс, про которые рассказывала миссис Пайк, не превратили его в крепыша.