— … ну да, мол, от нее не только муж, но и дети скоро разбегутся. Мы тогда еще не знали про Беттину, что она тоже к отцу собралась перебраться… А Патрик возьми и заступись за мать, — она на секунду замолкает, должно быть, прокручивая в голове былые события. — Нет, само по себе это даже неплохо, — продолжает она следом, — да только Тобиасу после этого шесть швов наложили да головные боли стали его донимать…

— Головные боли его из-за другого, мать, донимали, — снова вставляет свое пышнобровый старик. — Просто негоже это быть таким раздолбаем… Ведь не дурак, вроде, а совсем без царя в голове. Жизнь свою губит ни за что ни про что…

— Патрик не такой, — невольно вырывается у меня, и я сама же себя и одергиваю: вот зачем я это сказала? Зачем… Такой он, такой и есть.

А старик уже вскидывает на меня свои пронзительные глаза под шапкой седых волос и в лоб спрашивает:

— Любишь, что ли?

От этого прямого вопроса меня так и бросает в жар, словно я в какой-то паре световых парсеков от солнечного ядра, испепеляющего мою кожу нестерпимым жаром. Молчу — сгораю. Еще чуть-чуть и такой человек, как Ева Мессинг, просто-напросто перестал бы существовать… К счастью, фрау Коль похлопывает меня по испепеленной в прах коже и произносит:

— Чего это ты девочку терзаешь, старый упрямец, — разве не видишь, у нее все на лице написано. Так и не задавай глупых вопросов! — потом сует мне в руку полотенце и заставляет протирать блюдо из-под пирога. Должно быть, хочет успокоить меня… И я протираю, тру так отчаянно, что едва ли не проделываю в блюде дыру.

Ингольф Коль между тем молча выносит стол за порог.

Вернуться до возвращения Патрика с работы нам с Линусом, не удается — не думала, что мы так задержимся. Я ведь не рассчитывала идти к Колям на поминки… Только на кладбище. И теперь подхожу к дому в тщетной надежде на то, что наше отсутствие осталось незамеченным.

Надежда тщетна, как я и думала: Патрик стоит у калитки с буравит меня гневным взглядом…

— Ты ушла и бросила маму одну, — холодно кидает он, отступая, чтобы дать нам войти.

Не знаю, что на это ответить, кроме правды… но правда тоже не вариант для меня. Его холодность напрочь лишает меня дара речи…

— Я… мы просто…

— Ты ушла и бросила маму одну, — повторяет он так невозмутимо, словно ему и дела нет до моих чувств. Может, и в самом деле нет… Не верю: здесь что-то другое. — Зачем ты пошла на эти похороны, Ева? Я тебя видел, не отпирайся.

Ох, вот, значит, где собака зарыта…

— Я и не отпираюсь. Просто…

Но Патрик обрывает меня такими словами:

— Простого здесь ничего нет, Ева. Все очень сложно, по крайней мере для меня… Что с тобой происходит? Зачем ты пришла в наш дом и перевернула его вверх тормашками? Зачем залезла мне в голову и еще дальше… Зачем, если даже не хочешь сказать мне правду…

— Какую правду? — сиплю я, перепуганная его внезапной вспышкой гнева.

— Ту самую, которая побуждает тебя идти на похороны абсолютно незнакомого человека… Откуда ты его знала? Я хочу это знать.

— Я его не знала, — рада, что могу сказать хотя бы это.

— Не знала, — задумчиво повторяет мой собеседник, качая головой, словно тем самым лишь подтверждая собственные догадки. — Я очень бы удивился, будь это иначе… И в таком случае мы возвращаемся к тому же вопросу: зачем? — он смотрит так пристально, что я ежусь под этим колючим взглядом, способным проткнуть кокон моего идеально устроенного существования. — Кем тебе приходился Тобиас Коль, Ева? Прошу тебя, скажи правду.

— Я не могу…

Патрик закусывает губу и с минуту просто молчит, раскачиваясь с пятки на носок, словно управляемая ногой педаль швейной машинки. Туда-сюда, туда-сюда…

Вдох-выдох, вдох-выдох…

Я едва дышу, страшась его следующих слов.

Но Патрик не говорит, лишь засовывает руку в карман джинсов и протягивает мне лист белой бумаги… с именем моего отца, написанным маминым корявым почерком. Откуда он у него? Что если он узнал мамин почерк? Что если он все знает и потому так зол на меня… Что если я потеряла его… так толком и не имея. Что если…

Слезы вскипают на глазах, но я прогоняю их титаническим усилием воли — включаю защитный режим и спрашиваю, холодным голосом оскорбленного достоинства:

— Откуда он у тебя?

— Нашел.

— Где?

— Это имеет значение?

— Еще какое… Ты не имел права рыться в моих вещах! Это бесчестно.

Мои слова задевают его, и Патрик произносит:

— Она валялась на полу, когда я вернулся домой. Наверное, выпала из твоего кармана…

Я тут же жалею о сказанных в запальчивости словах — сама виновата, растеряха. Но страх не проходит: как бы там ни было, Патрику нужен ответ, а я отвечать не стану. Просто не смогу… Я еще не готова. Не так… и не сейчас.

— Прости.

— Это все, что ты можешь сказать?

— На данный момент да.