— Давай разотру руки. — Стягивает с моих рук перчатки и начинает разминать почти бесчувственные пальцы. Я и хотела бы возразить, да не могу: тепло его рук такое животворящее, такое… приятное — у меня не хватает силы воли отринуть его, отказаться от такого простого действа. Абсолютно безобидного, если подумать. Разве не так?

— А теперь идем спать, — заключает свои манипуляции Килиан, возвращая перчатки на место. — Ты совсем оледенела, а в сауну со мной, — глядит, чуть вскинув насмешливые брови, — ты точно не собираешься…

Это то ли вопрос, то ли все-таки утверждение… Надеюсь, что утверждение, но я на всякий случай мотаю головой, мол, нет, не собираюсь. Еще чего придумал!

— Тогда спать. — Он тянет меня с шезлонга, и все так же, за руку, ведет в сторону нашего иглу. Я не сопротивляюсь, позволяя ему и эту вольность…

Теперь это уже не стресс, думается мне… Теперь здесь что-то другое. Быть может, вино виновато! И с облегчением выдыхаю: конечно, все дело в вине… Иначе и быть не может.

Подобное слабоволие должно иметь под собой хоть какое-то основание… Иначе даже страшно становится за самое себя.

Внутри нашей снежной спаленки на градус теплее, никак не больше, и мы с Килианом начинаем упаковываться в спальные мешки.

— Ты, действительно, мечтала провести время вот так, в толще мерзлого снега? — интересуется он без особого энтузиазма. И признается: — Я предпочитаю лето. — Потом улыбка полностью сходит с его лица, и парень говорит: — Поехали со мной этим летом. Я покажу тебе свою мечту…

Я даже не собираюсь отвечать на такое: с чего он вообще решил, что может предлагать мне нечто подобное? Полный абсурд. Молча застегиваю молнию под самый подбородок и прикрываю глаза.

Килиан сидит, не шевелясь, какое-то время — мне так и хочется открыть глаза, и посмотреть, что он делает: должно быть, глядит на меня — и только много позже выключает свет, застегивает молнию, и мы затихаем в темноте.

Мы лежим долго, очень долго, а сна, как не было, так и нет. Килиан дышит размеренно и ровно, должно быть, уже уснул…И только я отлежала себе все бока. В конце концов, не выдерживаю и тяну за бегунок молнии, стараясь сильно не шуметь, высвобождаю руки и начинаю копаться в рюкзаке.

Вот и фонарик. Кладу его на пол, отведя свет в сторону от спящего парня…

Извлекаю побитую коробку с подарком Каролины. Оберточная бумага прорвалась в нескольких местах, и я безжалостно избавляюсь от нее полностью… Приподнимаю крышку — под ней белые конверты. Маркированные, подписанные от руки. Ни один не вскрыт.

Четыре письма, отправленные на наш адрес в Штутгарте, адресованы… Еве Мессинг. И только на самом нижнем, подписанным моей собственной рукой, значится имя Каролины.

Письма Килиана, понимаю в тот же момент.

Письма Килиана, адресованные мне…

О нет, мне нельзя их читать, точно нельзя, однако я надрываю самый первый, подписанный моею рукоюо конверт и извлекаю лист бумаги.

«Дорогая Ева…»

С опаской оглядываюсь на своего спутника: спит, определенно спит. Только у меня такое чувство, словно я слышу его голос, и разговор, которого я так долго избегала, должен вот-вот состояться. Пусть даже через эти послания…

Уверена ли я, что хочу этого… Не хочу. Вот только сила воли снова меня подводит…

Вино и стресс — гремучее сочетание, понимаю с отчаянием!

«Дорогая Ева, никогда не думал, что стану писать тебе, да и кому-либо другому в целом, такое вот послание… По сути, любовное. Звучит странно, я знаю… Но обстоятельства порой складываются самым неожиданным образом. После нашего прошлого расставания, когда ты ясно дала понять, что любишь Патрика и собираешься провести с ним всю жизнь, я как-то смирился — пусть и было непросто — и начал жить дальше. Насильно, как известно, мил не будешь, а ты, пусть и зацепила меня чем-то, тогда меня не любила… А потом появилась Каролина: подошла ко мне на парковке супермаркета — я как раз дожился маму — и сходу спросила, тот ли я Килиан Нортхофф, что был некогда влюблен в ее сестру. Я подивился самому ее наличию, а потом признался, что да, было такое дело. Вот тогда Каролина и рассказала о тебе: мол, старая карга донимает тебя, как только может, а Патрик и пальцем не готов ради этого пошевелить… И что глаза твои потухли, лишились красок и света, что она не узнает прежней Евы, веселой и жизнерадостной.

Во мне словно всколыхнулось что-то… В тот момент я понял, что прежнее чувство все еще живо, и что сам я готов ради тебя на все, что угодно. Даже на нелепый обман со вспыхнувшей любовью к Каролине и этим подлогом с письмами, позволивший мне чаще видеться с тобой.

Сейчас ты сидишь напротив и пристально наблюдаешь, как я вывожу на бумаге строчки этого признания… Ты думаешь, что я пишу Каролине, и хочется верить, хоть немного, да ревнуешь меня к ней. Твои нахмуренные брови дарят мне надежду… Призрачную, но все же. Это лучше, чем ничего.