Был еще один язык, на котором мы говорили только в семейном кругу и который мне вряд ли пришлось бы использовать где-то еще: латынь. Язык Цезаря и Цицерона, язык эпохи Возрождения, язык Римской империи и Ватикана, язык науки и, как ни парадоксально, – религии. Я недоумевал, как язык, которым была пропитана история, мог вдруг кануть в небытие: где все эти люди, которые должны сейчас болтать на нем без умолку, писать письма, читать утренние газеты? Говорить на латыни было все равно что стрелять из старинного арбалета или носить доспехи – я чувствовал себя особенным и предвкушал тот момент, когда встречу и других людей, говорящих на латыни. Родители говорили мне, что этот момент скоро настанет.

Родители словно готовили нас к чему-то: меня, Кора и Альцедо – двух моих братьев и сестру Диомедею. Они словно боялись, что вот-вот случится что-то ужасное. Что кто-то разлучит нас, похитит, увезет туда, где родители не смогут о нас позаботиться.

Одиннадцать цифр телефонного номера мы повторяли вместо молитвы перед сном, начиная с трехлетнего возраста.

– Зачем мне помнить эти цифры? Надоело! – бушевал я после очередного напоминания отца.

– Кристиано, – отец садился рядом и поправлял мое одеяло. В эти минуты он выглядел таким серьезным, что дух захватывало. – Что бы ни случилось, где бы ты однажды ни проснулся, ты должен помнить этот номер. Всего один звонок, и мы прилетим за тобой, где бы ты ни был. И… как бы ты ни выглядел.

– Что это значит?

– Просто давай еще раз повторим цифры: плюс сорок один, девяносто один… Ты помнишь, что нужно нажать два раза ноль, если телефон старый и на нем нет кнопки плюса?

– Да.

* * *

– Предки с ума посходили, – сказал однажды Кор, мой старший брат, швырнув на пол рюкзак с книгами. Он был явно не в духе. – Да имел я все эти языки, и мне блевать уже хочется от географии.

Ему исполнилось уже пятнадцать, он учился по восемь часов в день: сначала школа, потом дополнительные занятия, – и когда наконец приползал домой, то выглядел, честно говоря, не ахти.

Кор сплюнул прямо на пол гостиной, взъерошил черные, как перья ворона, волосы и еще раз процедил сквозь зубы:

– С ума посходили.

Я сидел на полу, подпирая спиной стену, и возился со своим ловчим ястребом. Птица повредила себе лапу, когда атаковала лису. Какая же дуреха атакует лису, а?

Но Инсанья^[15] была рабой своего имени и была бесстрашна до кончиков когтей. Я пожал плечами и продолжил накладывать шину ястребу на лапу. Мне даже возразить было нечего: родители явно перегибали палку со своими бредовыми затеями. Ну зачем нормальному человеку зубрить, какая валюта ходит в той или иной стране? Или зачем ребенку знать, как останавливать обширные кровотечения? Когда можно нажать на три кнопки телефона – и через три минуты прикатит скорая. Мне было тринадцать, и вместо всей этой чепухи, вроде географии и медицины, я с легкостью нашел бы дела поинтереснее: например бегать с Инсаньей по полю и ловить кроликов…

– С меня хватит, – буркнул Кор. – Я хочу научиться владеть разным оружием. Хочу сбежать из дома, путешествовать. Делать что сам захочу! И хочу узнать, почему Луис разбил Дарио голову из-за Элены.

– Как почему? – ухмыльнулся я. – Ты же сам сказал: из-за Элены.

Кор насмешливо фыркнул:

– Ну, допустим, Дарио ляпнул какую-то гадость о ней, и что дальше? Разбить голову лучшему другу из-за какой-то там… телки? Смысл? В моем классе все такие… странные.

Кор рухнул на свою кровать, раскинув руки в стороны.

– Fra?^[16]

– М-м-м?

– Ты веришь в любовь? Веришь, что можно вот так вот взять и разбить голову лучшему другу из-за того, что у тебя какая-то там… любовь? К телке! – уточнил Кор с отвращением в голосе.

– Не верю, – без колебаний ответил я.

– Во-во! Безумие! Ладно если бы Элена пообещала ему, что разрешит потрогать ее сиськи или… что-нибудь поинтересней. Но я наверняка знаю, что не обещала. Дарио, считай, двинул в морду Луису ни за что.

– Инсанья! – зашипел я ястребу, выдергивая палец из ее клюва. Она так и норовила полакомиться моим пальцем. А потом закусить моим носом.

– Вот именно! Инсанья! А я что говорю!

– Salve!^[17] – распахнулась дверь, и в комнату влетел раскрасневшийся, взъерошенный Альцедо, мой младший брат. Маленький десятилетний дьяволенок с яркими, как бирюза, глазами. – Соседская девчонка шлепнулась с дерева и потеряла память! Только сейчас узнал! Прикиньте, потеряла память! Как какую-нибудь сумку с барахлом. И теперь ничегошеньки не помнит, а только хлопает глазами направо и налево! Не успокоюсь, пока не пойму, как это работает! – Альцедо стучит пальцем по лбу и заразительно хохочет.

– А я не успокоюсь, пока не пойму, что с Дарио, – ворчит Кор.

– А что с Дарио? – Альцедо вытаскивает ланч-бокс из рюкзака и, чавкая, начинает доедать запревшие бутерброды.

– У Дарио инсанья на всю голову: врезал Луису за девчонку, – объясняю я.

– У меня в классе тоже все немного того, Данте ходит по пятам за Эммануэль, хотя та на него смотрит как на дохлую рыбу. Ржач. Что с Инсаньей? – Альцедо тянется к моему ястребу но, встретившись с опасными желтыми глазами, отдергивает руку.

– Поранила лапу, дуреха. Атаковала лису. Я думал, это кролик, и спустил ее, а оказалась лиса… Чокнутая птица. Не прощу себе, если лапа не срастется…