Я утвердительно кивнул. Приподняв Императрицу, я решил, что у нее нервный шок. С помощью Наполеона я поднял ее на руки, а он открыл дверь в темный коридор и, освещая дорогу канделябром, проводил меня до лестницы, о которой говорил. Дойдя до первой ступеньки, я обратил его внимание, что лестница слишком узка, чтобы можно было нести по ней Императрицу. Тогда он позвал хранителя портфеля, который днем и ночью дежурил на лестничной площадке у дверей кабинета. Наполеон передал ему канделябр, в котором уже не было необходимости, так как лестница освещалась, и приказал идти впереди, а сам, поддерживая ноги Жозефины, помогал мне нести ее. Был момент, когда мы, споткнувшись о мою шпагу, оба упали. К счастью, все обошлось благополучно, и мы уложили нашу драгоценную ношу на оттоманке в ее спальне. Наполеон дернул сонетку и вызвал камеристок Жозефины.

Наверху, в салоне, когда я поднимал Императрицу, она не подавала признаков жизни. Тогда я подумал, что ей совсем плохо. Но, спускаясь по лестнице, я держал Императрицу на руках, обнимая за талию, ее грудь прижималась к моей груди, а голова лежала на моем правом плече, и в момент своего падения крепче прижал ее к себе, чтобы она не ушиблась. И тут Жозефина едва слышно произнесла:

— Вы слишком сильно сжимаете меня.

И я понял, что не стоит опасаться за ее здоровье, что она вовсе не потеряла сознание.

На протяжении всей этой сцены я был целиком поглощен Жозефиной и не мог наблюдать за Наполеоном. Но когда женщины занялись Императрицей, мы прошли в маленькую комнату перед ее спальней, и я вдруг увидел, что он очень взволнован и обеспокоен ее состоянием. С горячностью Император попытался объяснить мне причину этой душераздирающей сцены:

— Интересы Франции и моей династии требуют от моего сердца такой жестокости. Развод… это мой суровый долг. Я не менее Жозефины удручен… происходящим, но… моя несчастная обязанность… приговорила меня расстаться с ней… Но я думал, что у нее более сильный характер… И я оказался не готов испытать такую боль…

Действительно, чувства, которые он переживал, заставляли его с трудом произносить слова, перемежая их тяжелыми вздохами. У него был глухой, подавленный голос, а на глазах блестели слезы. Видимо, ему и впрямь было очень тяжело, раз он так разоткровенничался, хотя обычно не удостаивал меня своим доверием. Вся сцена длилась не более семи-восьми минут…

Наполеон послал за Корвизаром, королевой Гортензией, Камбасересом и Фуше. Прежде чем подняться к себе, он хотел убедиться, что состояние Жозефины больше не вызывает опасения.

Когда Император направился в свои апартаменты, я вышел вслед за ним. Оставшись в сервировочном салоне, я снял шляпу и бросил ее на ковер: мне необходимо было расслабиться и немного отдохнуть. Чтобы избежать ненужных слухов, я сказал собравшимся слугам, что у Императрицы был сильный нервный припадок".

Это особое свидетельство доказывает, что Жозефина продолжала лгать и в самые последние минуты своей жизни с Наполеоном.

Сначала она притворялась, что любит его; затем обманула относительно своего большого состояния и возраста; после этого наставляла ему рога со всем Парижем; затем ломала комедию по поводу своих несчастий и, наконец, под занавес изобразила тяжелый обморок. Бедный и наивный Император…

Еще несколько дней из-за двери Жозефины доносились стенания, отдававшиеся по всем коридорам и докатившиеся до салонов, где настороженные уши внимали последнему эху ее личной жизни. Члены семейства Бонапарт слушали эти крики с особым вниманием. Они наслаждались каждым стоном, и их радость выражалась в словах, лишенных всяких предрассудков, как и подобает сильным мира сего…

— Послушайте, как голосит эта шлюха, — говорила Неаполитанская королева.

— Да, наконец-то эта старуха получила по заслугам, — сурово добавлял король Вестфалии.

— Теперь она больше не будет приставать к мужчинам дворца, — вторил князь Боргезе.

— И слава Богу, — вежливо заключил король Голландии.

Так беседовали короли, королевы и их высочества под золочеными лепными сводами дворца Тюильри, слушая стенания отвергнутой Императрицы.

В какой-то степени Жозефина действительно страдала. Желая, чтобы все поверили страданиям любящей супруги, она преувеличенно демонстрировала горькие сожаления по поводу потери своего привилегированного положения. И эти сожаления были искренними. При мысли о почестях, деньгах, дворцах, платьях, драгоценностях, экипажах, которыми она владела, — креолка начинала рыдать и бежала, забыв о достоинстве, поверять свое горе камеристкам или модисткам.

Несмотря на свое смятение Жозефина должна была появляться с хорошей миной на всех официальных церемониях, имевших место в декабре 1809 года, чтобы почтить своим присутствием монархов, прибывших в Париж по случаю заключения Венского договора. Несколько дней Жозефина занимала место возле Императора, но на торжественной службе в Нотр-Дам де Пари он хотел публично продемонстрировать, что развод близок, и велел ей проехать по Парижу в отдельной карете. Однако досадное недоразумение помешало парижанам обратить на это внимание.