В конце июня, устав от ожидания, надежд и отчаяния, Бонапарт послал Жозефине письмо, полное горечи:

"Моя жизнь — сплошной кошмар. Мрачные предчувствия мешают мне дышать… Ты больна, ты меня любишь, я тебя огорчаю, ты полнеешь, я тебя не вижу… Все эти мысли путаются у меня в голове… Я упрекал тебя за то, что ты остаешься в Париже, а ты, оказывается, болела. Любовь, которую ты внушила мне, лишила меня разума, вряд ли я снова обрету его, никто не сможет излечить меня, только ты.

Мои предчувствия настолько тягостны, что я хочу поскорей увидеть тебя и умереть вместе с тобой… Что касается меня, то нет мне ни утешения, ни малейшей надежды, ни покоя до тех пор, пока я не получу от тебя длинного письма с объяснением причин твоей болезни.

Жозефина! Как ты можешь столько времени не писать мне? Твое последнее письмо было от третьего числа этого месяца. Я его все время ношу в кармане. Твой портрет и твои письма все время перед моими глазами. Я ничто без тебя. Я едва могу понять, как я существовал, когда не знал тебя. Ах, Жозефина, если бы у тебя было мое сердце, смогла бы ты остаться и не приехать сюда, как это делаешь ты? Или тебя удерживают твои друзья? Я подозреваю всех. Я все же рассчитываю, что между 5 и 15 ты приедешь в Милан.

Все мои мысли сосредоточены на твоем алькове, твоей постели и твоем сердце. Ты знаешь, я не могу представить тебя с любовником, это разрывает мое сердце…

Тысяча поцелуев в твои глазки, губки, язычок и твою… Вспоминаешь ли ты тот самый первый раз, когда я снял с тебя туфли и одежду? Почему Природа так все устроила?"

Эти страстные письма, которые относятся к самым удивительным в любовной литературе, не производили на Жозефину того впечатления, которого заслуживали.

Антуан-Винсент Арно, который находился на улице Шантерен в тот день, когда Мюрат рассчитывал застать Жозефину одну, оставил нам следующее свидетельство в "Воспоминаниях шестидесятилетнего":

"Это письмо, которое она мне показала, — а также и другие, которые Бонапарт написал ей со времени своего отъезда, носило отпечаток самой безумной страсти. Жозефина потешалась над этими письмами, продиктованными ревностью. Она читала мне отрывки, принижая те мысли, которые так мучили его: "Если это правда, то… бойся кинжала Отелло!" Я вспоминаю, как она произносила с милым акцентом: "Как он забавен, этот Бонапарт!"

Любовь, которую она внушила этому необыкновенному человеку, затрагивала ее гораздо меньше, чем его. Ей льстило, что ее он любит почти так же, как свою славу! Она наслаждалась этой славой, которая возрастала день ото дня, но только здесь, в Париже, где она слышала радостные приветствия и поздравления в связи с каждым новым известием из итальянской армии.

И она очень расстроилась, когда поняла, что больше нет возможности откладывать отъезд".

Тогда она выдвинула условие. Она потребовала, чтобы ее любовник Ипполит Шарль тоже совершил это путешествие… На что Карно, который уже начал опасаться за честь генерала Бонапарта, согласился с готовностью.

Но Жозефина оставалась в Париже еще пятнадцать дней. Балы, обеды, легкомысленные вечеринки, на которые она часто получала приглашения, так увлекали ее, что каждое утро она, смеясь, объявляла своему окружению: "Решительно, мы поедем завтра".

Надо сказать, что в 1796 году парижская жизнь напоминала бесконечный праздник, на котором были разрешены самые невероятные сумасбродства.

Щеголи, одетые, как Полишинели, в смешные рединготы, взбивали волосы в стиле "собачьи уши" и выходили из дома, вооруженные модными узловатыми тростями.

Балы времен Директории были весьма своеобразными. Женщины приходили на них с обнаженной спиной, охотно позволяя вольность в поведении. Свидетель этих балов Роже де Парнес в своей книге "Директория. Записки Щеголя" писал:

"Кто бы мог подумать, глядя на эти балы, что война у наших границ на берегах Рейна, Сабры, в Мезе, в горах и на море, что европейский заговор угрожает Франции, Республике, Конституции, Парижу, балам и даже всем танцующим на них"…

На балах иногда появлялись модницы в экстравагантных костюмах. Послушаем еще Роже де Парнеса:

"Что произошло? Кто эта женщина, чье появление вызвало такой ропот? Подойдем поближе… Вокруг нее теснится толпа. Она голая? Не может быть! Подойдем еще ближе. Это достойно описания.

Я вижу на ней легкие панталоны, похожие на знаменитые кожаные трико графа д’Артуа, которого поднимали четыре лакея и затем опускали прямо в штанины, чтобы избежать при одевании образования хотя бы единой складки. При раздевании его таким же образом поднимали вверх. Панталоны этой женщины были из шелка, но превосходили знаменитые штаны графа д’Артуа своим совершенным обтягиванием и были украшены браслетами; камзол был искусно вырезан и под легкой газовой накидкой трепетали "сосуды материнства". Рубашка из тонкого батиста позволяла видеть ноги и бедра, перехваченные золотыми обручами с бриллиантами.