2 октября, чудом прорвавшись через английскую блокаду, Бонапарт высадился в Аяччо. Радостный, он обнимал своих кузенов, вдыхал аромат горных цветов, беседовал с пастухами, бродил по тропинкам своего детства. Но у него не хватало времени возобновить отношения с хорошенькими подружками, с которыми он был знаком с пятилетнего возраста или даже раньше. Он сожалел об этом, так как несмотря на прекрасное тело Полины, которое он еще не забыл, и несмотря на Жозефину, которую болезненно любил, он был совсем непрочь остудить с крепкой корсиканкой "пыл, накопленный со времени отъезда из Каира".

Возбужденный шестинедельной качкой, Бонапарт бросал горящие взгляды на молодых девушек и иногда останавливался на полуслове, провожая глазами колышущуюся грудь проходящей мимо красотки.

В течение шести дней у его двери толпилось множество людей, потому что, как пишет Бурьенн, "его известность значительно увеличила число его родственников". Время от времени к нему входили очаровательные девушки с волнующей грудью и красивыми бедрами, с которыми он охотно умножил бы население острова, но они обязательно оказывались либо кузинами, либо молодыми тетушками, либо крестницами…

Краснея, он должен был по-родственному целовать их в щечки и расспрашивать о домашних новостях. Эти семейные обязанности раздражали его.

Вечером 7 октября он взошел на борт "Мюирона", так и не успокоив своего волнения. Он завидовал тем счастливцам, которые смогли уделить немного своего времени любви. Он, не стесняясь, признавался в этом. Послушаем, что говорит Рустан, мамлюк, которого он взял с собою из Египта:

"Мы не стали выдерживать карантин, как это обычно делается. Генерал сошел на берег через час после прибытия и сразу отправился в дом, где он родился. Он спросил меня, нравится ли мне его страна. Я ответил:

— Очень нравится. Это красивая страна.

Тогда он сказал:

— Это что… Вот, подожди, приедем в Париж — это совсем другое дело!

В Аяччо несколько красивых женщин были добры ко мне как к иностранцу… Мы отплыли на нашем фрегате в Тулон, но погода испортилась, и нам пришлось снова вернуться на Корсику, где мы провели целый день. Пока мы плыли в Тулон, главнокомандующий и генерал Бертье, увидев меня, начали смеяться:

— Как же так? Ты оказался более ловким, чем мы. Ты уже заимел несколько женщин во Франции, а мы еще нет!"

Пока Бонапарт плыл во Францию, в Париже Директория продолжала свои шутовские празднества. Модницы, франты и щеголи танцевали, устраивали вечеринки, занимались спекуляцией продовольствием, как это будут делать сто сорок два года спустя их потомки, наживаясь на трудностях войны и операциях черного рынка. Вся эта золотая молодежь щебетала, обсасывая последние сплетни.

На Больших бульварах, на Елисейских полях можно было слышать жеманные восклицания, сопровождающие провозглашение очередных глупостей. Вот пример подобного диалога, донесенного до нас свидетелем:

— Это ужасно, слово чести! Вы слышали Барраса?

— О! Дорогой друг, вы правы, он произнес великолепную речь!

— А его любовница?

— Какая? У него их три.

— Конечно, Ланж!

Мадемуазель Ланж — бывшая певичка весьма легкомысленного поведения, только что вышедшая замуж за Симонса, богатого торговца каретами из Брюсселя, но чье тело продолжало украшать постель директора, вызывала некоторое время живейший интерес праздношатающихся. Они обсуждали ее похождения, перечисляли ее любовников, заключали пари о числе ее родинок, утверждали, что она подкрашивает свой "природный пушок" в цвета города Парижа, копировали фасоны ее блузок — короче, она была любимицей "золотой молодежи".

В конце сентября 1799 года она стала героиней маленького, типично парижского скандала. Она заказала свой портрет художнику Жироде, начавшему продавать свой талант. Художник выполнил заказ и выставил картину в Салоне, где она имела огромный успех.

Мадемуазель Ланж пришла полюбоваться на свой портрет в компании критика из журнала "Арлекин Салона". Остановившись перед полотном, она с ужасом воскликнула:

— Художник изменил мне нос! Какой позор! — и упала в обморок. Ее уложили на канапе. На следующий день сопровождавший ее критик опубликовал статью, в которой обрушился на Жироде.

Рассердившийся художник пошел в Салон, снял портрет, разрезал его на мелкие куски, сложил их в пакет и отправил заказчице вместе с обломками рамы. После этого, желая достойно завершить свою месть, он отправился к себе и быстро стал писать другую картину. Через три дня восхищенная публика смогла лицезреть в Салоне большое полотно, изображавшее мадемуазель Ланж в образе Данаи, орошаемой золотым дождем. Рядом с ней был нарисован индюк, в котором нетрудно было узнать ее мужа. Какой-то остроумный человек сказал, смеясь:

— Теперь богословы не будут больше спорить, какого пола ангелы^[9].

Так развлекался Париж в то время, когда Бонапарт тайно причалил к берегам Франции.