Он был уверен, что ему ничего не угрожает: не было никаких улик, которые свидетельствовали бы против него. Отсутствие алиби не доказывало вину.

Айрис, погружённая в свои мысли, не заметила, как за окном вагона стало темнеть. Когда она добралась до Стоктона, солнце уже село. Был тот самый «синий час», и она снова вспомнила Дэвида. Всё это время она думала о нём отвлечённо — как о работодателе или как о сыне леди Клементины, но он был ещё и молодым мужчиной, общение с которым ей было приятно. С ним было интересно и спокойно. Не совсем спокойно, конечно… Сердце у Айрис часто начинало биться сильнее рядом с ним. Это было спокойно в значении «хорошо», когда другой человек не заставляет чувствовать тебя тревожно или напряжённо, когда не думаешь постоянно, поступил ли правильно.

Нельзя было сказать, что Дэвид оказывал ей знаки внимания, он был доброжелательно вежлив, не более, но его внимание и забота значили много, учитывая, что неделю назад нашли тело его матери. Наверняка была тысяча вещей, о которых Дэвиду Вентворту нужно было думать, но он не забывал о ней, Айрис, выслушивал её иди, помогал…

Она не верил, что Дэвид мог причастен к убийству. Этого просто не могло быть.

Айрис почему-то была так рада увидеть Уилсона на платформе, что бросилась к нему едва ли не бегом. Он тоже ей улыбался из-под козырька кепки.

— Волновался, как бы вы не опоздали на поезд, мисс Айрис, — сказал он. — Это же последний из Лондона. Устали, наверное?

— Устала, да… Где я только ни была.

— Ничего, сейчас в машине отдохнёте. Можете даже поспать.

Айрис не собиралась спать, но вскоре после того, как они выехали из Стоктона, задремала. Проснулась она, когда Уилсон остановил машину, чтобы открыть ворота. Оставшегося времени ей как раз хватило, чтобы прийти в себя и стереть с лица сонное осоловелое выражение.

Она всегда плохо чувствовала себя, если спала в неурочное время.

Айрис сразу пошла на кухню выпить какао — чтобы немного взбодриться и не уснуть прямо сейчас. Ей ещё нужно было записать всё, что узнала сегодня, в блокнот. Она делала записи и во время разговора со священниками в Лондоне, и в Котгрейве, но это были отдельные имена, места, даты. Надо было изложить всё слово в слово, потому что какие-то важные детали запросто могли позднее стереться из памяти. А для этого надо было иметь ясную голову, а не такую, как сейчас, — точно набитую ватой.

Айрис, держа в одной руке свою сумку, в другой — большую чашку с какао, поднималась на третий этаж. Возле двери в комнату ей пришлось поставить чашку на маленький узкий столик, стоявший между её дверью и дверью комнаты Джоан, чтобы достать из сумки ключ. Она теперь не решалась оставлять комнату открытой.

Она вставила ключ в замок, но так и не повернула…

Она услышала звук.

Он не был похож на тот призрачный и бесплотный, который шёл словно бы из ниоткуда, от самих стен. Это был далёкий и горький плач. И он не пропадал быстро, как тот звук, а длился…

Айрис постучала в комнату Джоан, только потом сообразив, что не стоило её лишний раз тревожить. Она ведь скажет, что это плачет женщина в чёрном или ещё что-то в этом роде. Но Айрис и сама была напугана.

— Что случилось? — высунулась из дверей Джоан.

— Кто-то плачет. Слышишь?

Айрис только в этот момент сообразила, что плакать мог кто-то из вполне себе живых обитателей дома, правда, тон был слишком высокий.

Джоан выдохнула:

— Ну и напугала ты меня! Это же Мэтью.

— Кто?

— Сын Руперта. Его жена приехала сегодня. А комната под твоей, ну и под моей тоже. Она большая.

Айрис выдохнула:

— Это просто ребёнок… А я уже не знала, что и думать.

— Я про это и говорю. Свихнуться в этом доме можно.

* * *

¹ Айрис ошибается. Фернсби не было и десятка. Это очень редкая фамилия. В конце XIX века в Великобритании было всего шесть Фернсби, в начале XXI ситуация серьёзно улучшилась — их стало одиннадцать.

14 сентября 1964 года

За завтраком Айрис увидела ещё одну миссис Вентворт — жену Руперта Кристину. Она была красива, но совсем не так, как Энид: та была классической красавицей, почти как Грейс Келли, а Кристина напоминала белокурую пастушку из пасторали, такая у неё была нежная, хрупкая, кукольная красота. Сложно было поверить, что у этой тоненькой девушки с милыми и наивными жестами и нежным голосом был уже свой ребёнок.