Глядя на старика, я чувствовала, как смешиваются в душе жалость и презрение. Второе, впрочем, пересиливало. Если все, что сказал Паук правда, то неудивительно, что его психика пострадала. Вопрос только в том, почему никто ничего не сделал? Где были учителя, социальные службы, соседи?

— Хорошо.

Маньяк сделал несколько шагов по направлению к двери и я тут же встала, не собираясь оставаться наедине с его отцом.

— Можешь идти в свою старую комнату. Мы ничего там не трогали, — глухо проговорил Ян. — Я принесу белье.

Паук протянул руку, за которую я с радостью ухватилась. Скорее бы оказаться подальше от этой кухни, наполненной образами прошлого!

Мы поднялись по узкой, темной лестнице наверх, мимо второго этажа ко входу на чердак. Комната под крышей оказалась маленькой и пыльной. Было видно, что уже несколько лет здесь не то, что не жили, но даже не заходили. Лампа, закрепленная на стене под потолком давала тусклый, желтый свет. Его было недостаточно, чтобы осветить темные углы, но хватало, чтобы оценить обстановку.

Прямо перед входной дверью виднелось небольшое чердачное окно. Сквозь грязное стекло пробивался свет луны, прочертивший бледную дорожку на пыльном полу. Доски потемнели от времени, став почти черными. Когда-то на полу лежал ковер. Теперь от него осталась лишь светлая проплешина.

Стены комнаты формировались скатами крыши, делая ее визуально меньше, но уютней. По правую сторону в углу располагалась большая кровать, застеленная серым покрывалом. Она утыкалась длинной частью в скат крыши и таким образом лежащий на ней человек был хотя бы с двух сторон защищен. Было легко представить угрюмого подростка, свернувшегося под тонким одеялом и непрерывного глядящего на дверь. Если Ян и впрямь был неадекватным чудовищем, то держу пари, он мог ворваться к сыну и посреди ночи.

Напротив кровати находился письменный стол, покрытый внушительным слоем пыли, над которым висели бумаги и рисунки. От двери их было плохо видно, но я решила обязательно рассмотреть на них утром. Было очень интересно хоть немного заглянуть за завесу внутреннего мира Паука и коснуться того ребенка, каким он когда-то был.

— Может, заночуете в комнате матери? — спросил Ян, оказавшийся за нашими спинами.

Мужчина держался чуть поодаль и старательно избегал взгляда на сына.

— Нет, — уверенно отказался Паук.

Маньяк сделал несколько шагов и оказался в центре помещения. От движения в воздух взметнулась пыль, от которой тут же засвербило в носу. По хорошему, прежде чем ночевать, здесь стоило прибраться, но я сомневалась, что сейчас подходящее время для наведения чистоты. Приходилось смириться, что эту ночь мы будем дышать пылью.

— Вот ведь упрямый, — посетовал Ян, но в голосе его не было агрессии, только усталость. — Простыни свежие, располагайтесь, как вам будет удобно.

— Спасибо, — поблагодарила я, принимая белье из рук мужчины.

— Ну, доброй ночи, стало быть, — пробормотал Ян.

— Доброй ночи.

Дверь закрылась, оставив нас наедине. Я неуверенно сделала шаг вперед и опустив простыни на кровать повернулась к мужчине. Маньяк застыл посреди комнаты, невидящим взглядом уставившись в окно. Ясно, что визит в дом родителей оказался большим испытанием, чем ему казалось. Хотелось что-то сказать, попытаться ободрить, но подходящие слова никак не находились.

— Как ты? — произнесла я наконец.

— Жить буду, — произнес Паук, оборачиваясь ко мне.

— Насчет твоей матери… мне очень жаль, — тихо прошептала я, не делая, впрочем попыток приблизиться или дотронуться до маньяка. Какое-то шестое чувство подсказывало, что это может кончиться плохо.

— Ничего не говори, — оборвал меня мужчина. — Сочувствие здесь неуместно.

— Почему? Это же твоя мама.

— Я сказал, что не хочу об этом разговаривать, — маньяк в два шага преодолел разделявшее нас расстояние и теперь его глаза оказались всего в нескольких сантиметрах от моих. — Кажется, мы договорились, что ты будешь жить по моим правилам, если хочешь и дальше видеть солнце. Так вот одно из них — если я не хочу разговаривать, то ты будешь молчать.

Жесткие слова ударили не хуже хлыста. И если всего минуту назад в душе росло сочувствие, то теперь оно сменилось жгучим гневом. Не успев осознать, что делаю, я подняла руку и залепила Пауку сочную пощечину. Звук получился громким, словно выстрел. Рука отозвалась немедленной болью, равно как и спина, все еще не готовая к резким движениям. На смену злости пришел страх. Взглянув на разом потемневшие глаза мужчины напротив, я непроизвольно сделала шаг назад, словно это могло меня спасти.