– И знаете, я поняла, что Евгения стала для Ниночки лучшей матерью, чем могла бы стать я сама. Гораздо лучшей. Ниночка была у Панкрашиных четвертым ребенком, они многому научились и многое поняли, пока растили троих старших. Я бы не смогла так воспитать девочку. И, наверное, не смогла бы дать ей столько любви, внимания и заботы. Молодые матери, как правило, больше заняты собой и карьерой. Так что я была Евгении от души благодарна, – закончила Нитецкая свой невеселый рассказ.

– В день убийства, в среду утром, вы звонили Панкрашиной?

– Нет, что вы, я никогда ей не звонила. Евгения звонила сама, когда это было удобно и безопасно для нее. И только с городского телефона, потому что мобильный муж контролировал.

Ну, об этом оперативники и без нее уже знали.

– Значит, она позвонила в среду утром и…

– И сказала, что есть свежие фотографии Ниночки, которые она хотела бы мне передать. Я собиралась ехать по делам, и мы договорились, что я подъеду к ее дому, и Евгения вынесет мне фотографии.

– И все?

– А что же еще?

– Фотографии можете показать? Или Евгения Васильевна их показала и забрала?

– Пожалуйста, смотрите.

Вероника открыла большую шкатулку, стоявшую на полке книжного шкафа, и достала оттуда несколько фотографий: смеющаяся Нина Панкрашина танцевала в развевающейся широкой юбке не то цыганский, не то испанский танец; Нина с двумя девочками того же возраста возле окна, похоже, в школьном коридоре; Нина и Игорь Панкрашины на улице на фоне деревьев с голыми ветками. На всех фотографиях внизу сбоку пропечатана дата: «11 ноября 2012 года».

– У Ниночки в гимназии был испанский вечер, – пояснила Вероника. – Евгения сделала несколько фотографий для меня.

Антон внимательно разглядывал снимки. Ну конечно, вот почему лицо Нитецкой показалось ему знакомым! Нина была поразительно похожа на мать, только ярче и свежее. Впрочем, если Вероника Валерьевна сделает макияж, то превратится, вероятно, в такую же ослепительную красавицу, как ее дочь.

– Значит, Евгения Васильевна скрывала ваше знакомство не только от мужа, но и от подруг? – уточнил он. – Не знаете почему?

Нитецкая пожала плечами, взяла в руки шкатулку с фотографиями и поставила на место. Руки у нее дрожали.

Но голос был по-прежнему спокойным:

– Мы не настолько близки, чтобы я посмела интересоваться подобными тонкостями. Но Евгения как-то раз обронила несколько слов… Я так поняла, что когда-то в юности вышла какая-то некрасивая история, из которой Евгения вынесла твердое убеждение: никому ничего нельзя доверять, никакими секретами делиться нельзя. Сдадут, продадут или просто сдуру проболтаются. Не стану скрывать, мне было любопытно, что это за история. Но расспрашивать я не стала.

– Почему?

– А вы не понимаете? – Голос Нитецкой зазвенел, в нем появились нотки горького унижения. – Я ведь зависела от Евгении, от ее доброй воли, от ее хорошего отношения ко мне. Стоило мне сказать хоть слово, которое ей не понравится, и она могла развернуться, уйти и больше никогда не появиться. А могла и мужу пожаловаться на меня, сказать, что я ее преследую, и тогда у меня начались бы проблемы и в бизнесе, и в обычной жизни. И если дело дошло бы до полиции, то обязательно встал бы вопрос о том, кто разгласил тайну усыновления и сколько денег я за это заплатила. А это еще и взяточничество. Единственное, что я могла себе позволить, это спрашивать про мою дочь.

Что ж, с этим все понятно. На всякий случай Дзюба спросил, какая у Нитецкой машина и где именно она стояла утром, в среду, 21 ноября, когда Евгения Панкрашина передавала ей фотографии. Машина оказалась именно такой, как описала соседка, небольшой и черной, и стояла ровно там, где ее и видела бабуля со второго этажа.

Настал черед вопросов о колье. Но и здесь оперативников ждало разочарование: ни о каком колье Вероника Валерьевна Нитецкая не слышала. Ни о колье, ни о рент-бутике. Антон не видел в ее позах и жестах ни малейших попыток закрыться: женщина продолжала стоять, слегка покачиваясь, переступая с ноги на ногу, руки на груди не скрещивала, ладони ее спокойно лежали на краю стола.

– Ну, что скажешь? – нетерпеливо спросил Роман, когда они со Сташисом вышли на улицу и сели к Антону в машину. – Она правду говорит?

– Ты же ее видел, – улыбнулся Антон. – При таком сходстве с дочерью сомнений никаких быть не может. И по срокам все совпадает, с Евгенией Панкрашиной Нитецкая вступила в контакт примерно два с половиной года назад, и с этого же времени начались поездки Панкрашиной от подружки куда-то, потом снова к подружке, а потом домой. И по последней встрече, в среду, во дворе, никаких разногласий между показаниями Нитецкой и показаниями свидетельницы.

Роман некоторое время собирался с мыслями, потом осторожно заметил:

– У нее руки дрожали. Очень сильно.

– Я видел, – откликнулся Антон, выворачивая на широкий проспект.

– Значит, она в чем-то лгала, – с убежденностью проговорил Дзюба. – Почему у нее руки тряслись? Я в какой-то момент даже подумал, что она вот-вот шкатулку выронит на пол.

– Да нет, Рома, вряд ли она лгала. Просто ей было неприятно. И немного страшно.