Электричка резко останавливается, отчаянно скрежеща тормозами, на красный свет семафора со стороны ветки, ведущей в Лондон. Вагон заполняется гулом извинений не удержавшихся на месте пассажиров, которые толкнули соседей или наступили им на ноги. Я поднимаю глаза и встречаюсь взглядом с мужчиной из того субботнего вечера, того самого, с рыжеватыми волосами, что помогал мне подняться. Его неестественно голубые глаза смотрят прямо на меня, и от испуга я роняю телефон. Я нагибаюсь, чтобы поднять его с пола, и снова смотрю на него, на этот раз осторожно и не в упор. Я оглядываю вагон, вытираю запотевшее стекло локтем, чтобы посмотреть за окно, и в конце концов перевожу взгляд на мужчину. Он улыбается мне, склонив голову немного набок.

Я чувствую, что краснею. Я не знаю, как реагировать на его улыбку, потому что не понимаю, что она означает. Это «привет, мы уже виделись как-то вечером», или «так это та пьянчужка, что свалилась на лестнице и молола невесть что», или что-то еще? Я не знаю, но мысли об этом вдруг извлекают из памяти слова, сказанные им, когда я поскользнулась на ступеньках. «Ты в порядке, дорогуша?» — спросил он. Я отворачиваюсь и смотрю в окно. Я чувствую на себе его взгляд; мне хочется скрыться, исчезнуть. Электричка дергается с места, и через несколько секунд мы тормозим, подъезжая к платформе Уитни, и пассажиры начинают собираться, готовясь к выходу: складывать газеты, убирать электронные книги и планшеты. Я снова перевожу взгляд и с облегчением вздыхаю — он уже повернулся ко мне спиной и выходит из поезда.

И тут до меня доходит, какая же я дура. Мне надо встать и пойти за ним, чтобы поговорить. Он может рассказать, что случилось или чего не случилось; по крайней мере он может заполнить хоть какие-то белые пятна. Я встаю и понимаю, что теперь слишком поздно: двери вот-вот закроются, а я в середине вагона и не смогу быстро пробраться сквозь толпу к выходу. Раздается предупредительный сигнал, и двери закрываются. Продолжая стоять, я поворачиваюсь и смотрю в окно на проплывающую мимо платформу. Мужчина из того субботнего вечера стоит под дождем на ее краю и смотрит, как я проезжаю мимо.

Чем ближе я оказываюсь к дому, тем больше на себя злюсь. Мне даже хочется выйти в Норткоуте, вернуться в Уитни и поискать его. Дурацкая мысль, во-первых, и чреватая неприятностями, во-вторых, учитывая, что Гаскилл только вчера велел мне держаться подальше от Уитни. Но меня удручает, что шансы хоть что-то вспомнить о событиях субботнего вечера тают на глазах. Несколько часов (правда, вряд ли достаточных), которые я провела в Интернете после обеда, лишь подтвердили мои худшие опасения: гипноз, как правило, не восстанавливает воспоминаний о событиях, произошедших во время провала памяти. Дело в том — и я об этом уже читала раньше, — что во время провала наша память не фиксирует воспоминаний. В ней нет ничего, что можно вспомнить. Этот период так навсегда и остается черной дырой.

Меган

Четверг, 7 марта 2013 года

Вторая половина дня

В комнате темно, воздух напоен нашим сладким запахом. Мы снова в номере на верхнем этаже отеля «Лебедь». Правда, сейчас все не так, как обычно, потому что он здесь и смотрит на меня.

— Куда ты хочешь отправиться? — спрашивает он.

— В дом на пляже на побережье Коста-де-ла-Лус, — отвечаю я.

Он улыбается:

— И что мы там будем делать?

Я смеюсь.

— Ты имеешь в виду помимо этого?

Он осторожно проводит пальцами по моему животу:

— Помимо этого.

— Мы откроем кафе, займемся искусством, научимся серфингу.

Он целует мой живот сбоку.

— А как же Таиланд? — спрашивает он.

Я морщу нос.

— Там слишком много зеленой молодежи. Сицилия, — говорю я. — Эгадские острова. Мы откроем бар на пляже, будем рыбачить…

Он снова смеется, а затем забирается на меня сверху и целует.

— Ты потрясающая! — шепчет он. — Ты просто потрясающая!

Мне хочется расхохотаться и произнести вслух: «Видишь? Я победила! Я же говорила, что это не последний раз, что последнего раза никогда не бывает». Я кусаю губу и закрываю глаза. Я была права, я знала это, но говорить про это вслух мне ни к чему. Я наслаждаюсь своей победой молча; я буду получать от нее почти такое же наслаждение, как от его прикосновений.

Потом он говорит со мной так, как никогда не разговаривал прежде. Обычно говорю только я, но на этот раз в откровения пускается он. Он рассказывает об ощущении пустоты, о своих родных, с которыми потерял связь, о женщине, которая была до меня, и еще об одной перед ней — той, что разбила ему сердце и опустошила душу. Я не верю в родство душ, но между нами есть понимание, которого я никогда не ощущала раньше или, по крайней мере, не ощущала уже очень давно. Оно рождается от схожих переживаний, из знания, каково это — оказаться сломленным.

Я понимаю, что значит пустота. Мне начинает казаться, что ее невозможно ничем заполнить в принципе. Мои психотерапевтические сеансы научили меня одному: эти бреши в жизни навсегда. Нужно научиться расти, обволакивая их, подобно растениям, обвивающим стеблями бетонные строения. Эти бреши формируют человека как личность. Теперь я это знаю, но не говорю об этом вслух, во всяком случае сейчас.