– Да, это не всегда просто, – невозмутимо согласился Уинстон. – В мире классического искусства произведение ценится за мастерство автора, то есть за его умение работать кистью или резцом. В современном искусстве на первый план выходит идея. А исполнение отступает на второй. Например, написать сорокаминутную симфонию из одного аккорда и двадцати минут тишины теперь может каждый. Но сама идея принадлежит Иву Кляйну.

– Что ж, это честно.

– Естественно. Скульптура из тумана – идеальный пример концептуального искусства. Художник предлагает идею – расположить перфорированные трубки под мостом и пустить волну тумана по воде. А вот осуществление идеи – это уже дело местных техников. – Уинстон выдержал паузу. – Хотя я снимаю шляпу перед художницей, которая смогла так изящно использовать материал в качестве кода.

– Туман это код^[13]?

– Да. Закодированное посвящение архитектору музея.

– Фрэнку Гери?

– Фрэнку О. Гери, – поправил Уинстон.

– Остроумно.

Лэнгдон подошел к стеклянной стене.

– Отсюда прекрасный вид на паучиху, – произнес Уинстон. – Вы обратили внимание на Маман по дороге в музей?

Лэнгдон задумчиво смотрел на огромную «черную вдову» на площади.

– Знаете, ее трудно не заметить.

– Судя по интонации, вы от нее не в восторге.

– Я старался изо всех сил. – Лэнгдон помолчал. – В классическом искусстве я как рыба в воде, а тут меня будто вытащили на берег.

– Интересно, – сказал Уинстон. – А я думал, вы скорее других способны оценить Маман по достоинству. Она – прекрасный пример классического контрапоста. На нее вы можете ссылаться, когда будете объяснять этот прием своим студентам.

Лэнгдон смотрел на паучиху, но не очень понимал, о чем речь. Рассказывая о контрапосте, он обычно приводил в пример более традиционные произведения.

– Я предпочитаю «Давида».

– О да. Микеланджело – эталонный образец, – с улыбкой согласился Уинстон. – Эта знаменитая поза, динамический контрапост, женственные линии. Плавно вывернутое запястье, небрежно спадающая праща – все это выражает женскую мягкость и уязвимость. И в то же время суровый взгляд, напряженные сухожилия – в этом уже сквозит отчаянная решимость поразить Голиафа. Давид одновременно мужествен и женствен. Нежен и неумолим.

Лэнгдону понравилось, как рассуждает Уинстон. Хотел бы он, чтобы все его студенты так понимали шедевр Микеланджело.

– Маман ничем не отличается от «Давида», – продолжал гид. – То же контрастное соположение антиномических архетипов. В природе паук «черная вдова» – жестокий хищник: ловит жертву в паутину, убивает и пожирает. Но здесь представлена самка, и, хотя она тоже убийца, мы видим, что ее корзина полна яиц. Она готова дать жизнь новым существам. То есть она убивает и порождает. К тому же огромное тело на непропорционально длинных, но тонких ногах – это еще один контраст: мощь и хрупкость. «Маман» – современный «Давид», если угодно.

– Не угодно, – ответил Лэнгдон с улыбкой. – Но, должен признать, ваш анализ дал мне пищу для размышлений.

– Замечательно. А теперь позвольте предложить вам еще один экспонат. Работу Эдмонда Кирша.

– Серьезно? Я не знал, что Кирш еще и художник.

– Ну, художник он или нет, – рассмеялся Уинстон, – это вам решать.

Следуя указаниям Уинстона, Лэнгдон подошел к большой нише, где уже столпилось довольно много гостей, созерцавших огромную плиту из засохшей грязи и глины, висевшую на стене. Лэнгдону это напомнило окаменелости, выставленные совсем в других музеях. Но здесь не было никаких окаменелостей. Зато были грубо выдавленные отпечатки, вроде тех, что любят оставлять дети на полузастывшем цементном растворе.

– Неужели это сделал Эдмонд? – процедила блондинка с ботоксными губами и норкой на плечах. – По-моему, чушь.

В Лэнгдоне проснулся преподаватель:

– На самом деле довольно остроумно. Лучшее, что я видел в этом музее.

Женщина обернулась и с неприязнью посмотрела на Лэнгдона:

– Вот как? Может, просветите меня?

С удовольствием. Лэнгдон подошел к плите поближе.

– Прежде всего знаки, которые Эдмонд выдавил на глине, – это дань уважения самому раннему типу письма, клинописи. – Женщина бросила удивленный взгляд на Лэнгдона. – Три больших знака, – продолжил он, – слово «рыба» на ассирийском языке. Это называется пиктограммой. Присмотревшись внимательнее, мы увидим справа открытый рот рыбы, а в треугольничках вполне угадывается чешуя, которая, как известно, покрывает рыбье тело.

Другие зрители, стоявшие рядом, тоже принялись изучать глиняную плиту, явно заинтересовавшись.

– Если мы посмотрим сюда, – продолжил Лэнгдон, указывая рукой на ряд точек, – то увидим цепочку следов позади рыбы, что обозначает ее эволюционный путь. Как мы знаем, далее этот путь ведет на сушу. – Тут зрители согласно закивали. – И наконец, звездочка справа. Это один из древнейших символов Бога.

– Получается, рыба ест Бога? – удивилась блондинка.

– Именно. Перед нами ироническое изложение теории Дарвина: творение в процессе развития пожирает творца. Эволюция уничтожает религию. – Лэнгдон небрежно пожал плечами. – Довольно остроумно.

Уходя, он слышал, как зрители удивленно переговариваются у него за спиной, и тут же зазвучал смех Уинстона: