Она выдалась звездной и холодной, ровно такой, как надо. Звездной, холодной и громкой. И полной огней: сотни свечей и факелов, фонарей и костров – каждому хватит, чтобы согреться и осветить путь. Каждому хватит, чтобы не потеряться в темноте зимней ночи, самой долгой ночи года, самой глубокой.

Хёльда знала, насколько она глубока и что там, в этой глубине, прячется что-то, очень древнее, тоже – темное, но другое. Не злое, не доброе, но голодное, а потому – полное беспокойства. Этот голод и это беспокойство тоже были старыми, почти как весь этот мир. Потому и зажигались огни, потому и льнули друг к другу люди – громкие и теплые люди, от которых пахло дымом, еловыми ветками и тем красным и вязким, что текло у них внутри.

Темнота, с которой Хёльда делилась собой, к крови была равнодушна. Ей куда больше нравился след историй, который тянулся за некоторыми из людей, как длинная размытая тень. Темнота умела читать эти истории и охотно делилась ими с Хёльдой.

Она брала их из теней, из отражений, из призвуков в чужих голосах, из взглядов, брошенных в сторону, из печальных морщинок и смеха в уголках глаз. «Смотри, – говорила темнота, – смотри и слушай», – и Хёльда превращалась в зеркало, в дверь, в полотно, на котором проступали истории. Мир был полон ими, как утренний лес полон птичьим гомоном, многоголосием весны. Как зимняя ночь – полна огней и музыки.

Темнота умела быть милосердной. Среди этих огней и музыки она вела Хёльду вперед, в то место, где ей надлежало быть, мимо чужих историй, как через коридор, стены которого были прозрачны. Там, за этими стенами, возникали силуэты, скользили тени, Хёльда замечала их краем глаза, слушала вполуха отзвуки чужих голосов, смех и песни.

Герхард Оденберг давно лег спать, плотно закрыв тяжелые портьеры в комнате, окна которой выходили на задний двор его дома. Он не любил праздники, он вообще никого не любил – любовь спала на самом дне его существа, изгнанная за то, что сделала ему больно. Хёльда знала, что он не видит снов, даже сегодня: рядом с кроватью Герхард Оденберг держал зелье, которое глушило воспоминания и делало сон похожим на непроницаемую темноту подземелья.

Человек, который управлял этим городом, почти владел им – как он привык думать – сейчас сидел у камина в гостиной, среди семьи, но чуть в стороне от нее. Он был доволен всем: семьей, камином, прошедшим годом, яркостью кристаллов, за которые он заплатил куда больше, чем иной семье нужно, чтобы прожить целый год, праздничной едой на своем столе. Он пойдет спать вскоре после полуночи, еще не зная, какие хлопоты готовят ему ближайшие дни.

Там, впереди, в смутных силуэтах будущего, еще не до конца определенного, проступали тени, о которых не хотелось думать.

Человек, который следил за порядком в городских стенах, спать сегодня почти не будет. Он веселился – по-своему, как человек, привыкший к бремени ответственности за других. Он хороший человек, очень хороший, он умеет радоваться чужой радости, как своей, и Хёльде было жаль его – самую малость. Если бы она вдруг оказалась рядом с ним сейчас, она бы извинилась – заранее, но они были далеко, на разных концах города.

Темнота привела Хёльду к деревянным ступеням, к лестнице большой таверны. На перилах висели венки, перевитые лентами. Внутри было тепло и громко, очень людно, и кто-то, кто был нужен Хёльде, был сейчас там.

Хёльда нырнула в тепло и спряталась, позволяя темноте укрыть ее от чужих взглядов, сделать незаметной до тех пор, пока ей не нужно будет, чтобы кто-то ее заметил. Здесь, в этом месте, пришлось открыться и позволить себе слышать и видеть все, что происходило. Мир обрушился на Хёльду лавиной, жестокой и яростной, так бывает, если выйти в яркий, солнечный день из темноты. Пришлось ждать, пока темнота вернется на свое место и позволит Хёльде увидеть главное. Начать искать. Вытаскивать из потока чужих историй отдельные течения.

Серебристую радость младшей дочки человека, владевшего мельницей: на ее голове сегодня был венок, почти корона Зимы, знак, что она здесь, сейчас – самая красивая девушка. Веселую усталость музыкантов. Чье-то желание хвастаться, нарваться на драку, еще не созревшее для действия, но уже четкое, как след на снегу. Чью-то печаль, скрытую за колкостью. Присмотревшись, Хёльда могла бы узнать причину каждой печали, каждой вспышки злости или радости, рассмотреть, из чего оно выросло, что скрывалось в памяти любого, кто оказался достаточно близко, чтобы она могла в него посмотреть.

Но она пришла не за тем.

Впрочем, каждый, кто может смотреть и видеть, однажды видел такое, после чего переставал быть слишком любопытным. Хёльде нужен был кое-кто особенный.

Кто-то, чей путь сюда было сложно отследить, потому что след терялся где-то в пустоте.

Кто-то, кто был похож на выдернутое с корнем растение.

Кто-то, чья река жизни текла из ниоткуда, с другой стороны, осколок, камешек, попавший в жернова.

Чужак.

Хёльда перекинула через плечо косу, в которую в честь праздника были вплетены разноцветные ленточки и мелкие стеклянные бусинки, искрящиеся в свете огня, и посмотрела в угол, где кто-то прятался – то ли от толпы, то ли от самого себя.