Снова это слово «долг». Валерий разрывался между восхищением и презрением к Петронию. Трудно было поверить, что за холодным и расчетливым бюрократом стоит любовник, бросивший карьеру ради того, чтобы стать отцом туземной девушки. Но это был тот самый Петроний, который лишил Фалько оружия, в котором тот так отчаянно нуждался.

— Уничтожь их, — тихо сказал он. — Уничтожь бумаги.

На мгновение лицо Петрония утратило учтивую уверенность. — Твой легионер?

— Если Мессор сбежал, то он позаботится о том, чтобы история последней битвы Колонии стала известна, но помимо этого… Дверь может продержаться до утра, а может и нет. Даже если он доберется до Девятого, я сомневаюсь, что они смогут пробиться к нам вовремя.

Петроний грустно улыбнулся дочери и взял ее за руку. — Спасибо, — сказал он, но Валерий не был уверен, для кого предназначались эти слова. Он встал и вернулся на свое место у двери, где база теперь явно светилась.

— Воды, — приказал он резче, чем собирался. Его признание Петронию было первым разом, когда он позволил себе признать, что всякая надежда потеряна.

Должно быть, было около полуночи, когда огонь за дверью потушили. Валерий увидел напряженные бледные лица, когда все в зале ждали первого удара тарана и молились, чтобы выдержанный дуб снова выстоял. Но удара не последовало. Вместо этого через несколько мгновений они услышали более резкий стук тяжелого молота, сопровождаемый криком, от которого застыла кровь каждого мужчины, женщины и ребенка в храме Клавдия. Когда Валерий приложил ухо к двери, он услышал приглушенный смех и хриплое мучительное дыхание. Молот ударил снова, за ним последовал крик, и ему пришлось сделать шаг назад, потому что он боялся, что агония измученной души по ту сторону дуба лишит его мужества.

Мессор. Бедный храбрый Морская игла, который вынес удушающий ад гипокауста только для того, чтобы его схватили, когда он, должно быть, почти выбрался.

Второй крик сменился детской мольбой испытанного сверх всякой меры мужчины. Мольбы заставили Валерия вернуться к двери, но он не мог придумать ни слова утешения, ничего, что могло бы преодолеть барьер боли для молодого солдата, которого он послал на смерть. Что он мог сказать? Что он хотел занять его место? Что он хотел, чтобы именно он молился за свою мать и освободился от агонии? Он прислонился головой к твердому дереву и, в свою очередь, молился о легкой смерти для Мессора. Когда дым начал подниматься в комнату и свечение под дверью возобновилось, он понял вне всякого сомнения, что боги больше не существуют, ни для него, ни для Мессора, ни для кого-либо в этом храме ложного бога. Именно тогда они поняли, что первые крики на самом деле вовсе не были криками.

В последующие часы стены камеры, казалось, сомкнулись, и условия стали еще более невыносимыми. Сам воздух, густой от дыма и смрада жареного мяса, невольного дерьма, многодневного пота и неповторимого, прогорклого запаха человеческого страха резал горло, как будто это было что-то твердое. Уборная уже давно переполнилась, и те, кто погрузился глубже всего в летаргию, сопровождающую потерянную надежду, довольствовались тем, что лежали в своих собственных отбросах, а их дети рыдали рядом с ними. Уверенность в смерти по-разному влияла на людей. Многие просто поддались отчаянию, но на других, в том числе и на Валерия, это оказало странное освобождающее действие. Обычные заботы больше не имели значения. Когда он думал о Риме, своем отце и двоюродном брате, который унаследует все, что должно было принадлежать ему, это было абстрактно, как если бы он был третьей стороной, наблюдающей за всей этой бессмысленной драмой. Даже Мейв превратилась в смутное прекрасное воспоминание; своего рода утешительное присутствие, которое благополучно проводило бы его до другой стороны.

Вместе с бумагами Петроний принес письменные принадлежности, а Валерий провел два часа, составляя отчет об обороне Колонии и мужестве городского ополчения, о непоколебимой храбрости Лунариса, героизме Паулюса и последней жертве Мессора. Закончив последнюю строчку, он перечитал ее: «Мы живем надеждой на спасение и сознанием того, что храм Клавдия нужно защищать до последнего вздоха.» Он покачал головой. Он едва уловил момент, но к этому моменту слова слились воедино, и его измученный разум требовал только отдыха. Он туго обмотал свиток вокруг своего ножа, подполз к дыре в полу и бросил его как можно дальше в ниши. Выполнив задание, он ломал голову над нападением мятежников на тыл комплекса, прорвавшем оборону. Это должно было быть невозможно, но явно не было. Он думал, что понимает, как это произошло, но не почему. Но сейчас это не имело значения. Ничего не происходило.

Лицо Мейв всплыло в его сознании, когда он погрузился в безумный сон и проснулся, дрожа, не зная ни часа, ни даже того, где он находится. В конце концов, с пересохшим ртом и раскалывающейся головой, он пришел в себя достаточно, чтобы приказать Лунарису дать порцию воды, но легионер покачал головой. Последняя амфора была пуста.