«Буквально на днях у меня была очень приятная встреча с твоим старым учителем Сенекой, и он ввел меня в курс событий в Риме и в сенате.» Валерий застонал. Мальчиком он учился у великого человека, и теперь философ владел поместьем в долине, соседней с его отцом. Сенека, которому чуть за шестьдесят, мог быть замечательным собеседником за обедом, веселым и эрудированным, придумывая аргументы, которые могли вывернуть человека наизнанку и заставить его спорить с самим собой. Он также был безрассуден и опасен, для знакомства. Одно слишком умное замечание лишило его покровительства Калигулы и легко могло стоить ему жизни. Однако как раз в тот момент, когда его звезда снова взошла, вопиющая связь с сестрой ныне покойного императора, Юлией Ливиллой, привела к тому, что он был отправлен в изгнание ее дядей, преемником Калигулы, Клавдием. Жена Клавдия Агриппина спасла его от безвестности на Корсике, чтобы обучать ее сына, и теперь тот же самый сын правил империей, а Сенека сидел рядом с ним. «Сенека советует тебе немедленно подумать о том, чтобы покинуть Британию – по его словам это можно устроить, – и возобновить свою юридическую карьеру. Похоже, наша островная провинция не оправдала ожиданий Императора. Он видит только огромные траты без ощутимого результата, и только его уважение к достижениям покойного отчима поддерживает его интерес. Мой друг опасается, что проценты не могут быть бесконечными. Он намекнул, что, если бы у меня были инвестиции в Британии, было бы разумно отозвать их и направить в другое место. Но мое единственное вложение — это ты, сын мой.» Валерию представилось, что он видит пятно на письме там, где упала случайная слеза. «И мысль о том, что это вложение окончит свои дни на острие копья какого-нибудь дикаря, несомненно, сокращает срок пребывания в должности, и без того печально сокращенной явными тяготами, жизни...»

Затем последовал еще один эмоциональный шантаж, прежде чем письмо превратилось в список жалоб, направленных против погоды, рабов, достойных Гранты и Кроноса, которые были единственной причиной, по которой поместье оставалось прибыльным, цены на оливковое масло, которые упали, и цены на корма для скота, которые взмыли вверх.

Валерий отложил письмо, не дочитав его, зная, что оно, несомненно, закончится еще одной мольбой о его возвращении в Рим. Но мысли его были сосредоточены на содержании. Амбиции старика и так беспокоили, но как насчет намеков на большую политику? Мог ли Нерон действительно думать о том, чтобы покинуть Британию? Казалось невероятным, что такие огромные инвестиции в золото и кровь могут быть отброшены так легко. Нет, это было невозможно. Он был здесь, в Колонии, осязаемым доказательством того, что Британия – это Рим. Город с именем императора и храмом бога-императора в его сердце. И предложение Сенеки, чтобы Луций отозвал свои несуществующие вложения: как это согласуется с тем, что он слышал об огромной доле, которую философ имел в провинции? Нет, его отец, должно быть, неправильно понял.

Позже Валерий отправил Лунариса доставить мечи и щиты в арсенал ополчения. — Затем можешь отнести лопаты второй центурии на Вентскую дорогу. Ты должен вернуться к ночи. Хорошо выспись. Мы идем на охоту утром.

Лунарис одарил его взглядом старого солдата. — Охоту?

— Ты сказал, что тебе скучно чинить дороги.

— Это зависит от того, на кого мы будем охотиться.

— Кабан, я думаю.

Легионер просиял. — И мы едим то, что убиваем? Где?

— В поместье Лукулла, бритта, августала храма Клавдия.

Лунарис нахмурился. — Ты уверен, что тебе нужен только кабан?

Теперь настала очередь Валерия выглядеть обеспокоенным. — Почему? Что ты слышал?

Здоровяк пожал плечами. — Просто болтовня в палатке. Вы были там, у бритта, на днях, и квестор Петроний что-то вынюхивал, задавая вопросы.

— Тебе следовало проткнуть этого ублюдка. Какие вопросы?

— Это то, что интересует вас, придурков. Кто ваш отец. Есть ли у вас друзья в высших кругах. Спросите центуриона Криспина. Я узнал это от его писаря.

— С которого спущу кожу, если узнаю, что он имеет к этому какое-то отношение.

Лунарис спрятал улыбку. Он знал, что Валерий был не из тех офицеров, которые приказывают выпороть солдата. Молодой трибун был человеком, которого легко было полюбить, и они сблизились настолько, насколько могут сблизиться люди их очень разных классов на медленном обратном пути из Лондиниума. Валерий привязал свою лошадь к повозке с волами, и большую часть пути они шли вместе. Несмотря на всю свою древнюю родословную и высокое образование, трибун в душе был деревенским парнем. Он указал на животных и знаки животных, которых Лунарис, выросший в гноящихся закоулках в долинах между семью холмами Рима, никогда бы не увидел без его помощи. Гладкая выдра, скользящая по глубине речного пруда с серебристыми пузырьками, струящимися из ее боков, и застенчивая лань, выглядывающая из тени придорожной рощицы. Старая лиса-собака, которая перешла дорогу прямо перед ними с одним из своих детенышей во рту. Лунарис, в свою очередь, рассказывал о том, как выживал благодаря своей смекалке среди детских банд Vicus Bellona в Субуре, ловко воруя яблоки или привлекая внимание пекаря, пока быстроногий сообщник крал буханку, которую они потом делили. К тому времени, когда они прибыли за ворота Колонии, они стали друзьями, что дало Лунарису некоторую свободу действий, когда они были одни. Но он был легионером, а Валерий был офицером легиона, и были пределы, которые оба понимали.

— Мне лучше уйти, если я должен вернуться к темноте, командир, — предложил он.