— Возможно, они разбили лагерь на ночь.

— Маленький костер для приготовления пищи для такой большой армии.

Валери неопределенно хмыкнул. Он вспомнил двух пропавших фракийских кавалеристов и рассказы, которые он слышал о Плетеных Людях, о больших корзинах в форме человека, о которых писал Цезарь, в которые кельты бросали свои жертвы, чтобы сжечь их заживо. Он надеялся, что двое солдат уже мертвы.

Они ждали, и Валерий, не оборачиваясь, знал, что все взгляды на лугу у реки устремлены на гребень на севере.

— Там, — раздался голос.

Первый был на востоке, просто точка пламени, которая, как они смотрели, вспыхнула во что-то гораздо большее. Мгновение спустя за ним последовал второй, на этот раз западнее, и третий, ниже по склону. Через несколько минут темное покрывало склона было усеяно языками пламени, как светлячки в неаполитанскую ночь.

— Они сжигают фермы, — без надобности сказал Фалько.

Валерий не ответил, но не сводил глаз с одной конкретной искры на вершине склона слева от него, где пылала ферма Лукулла – дом Мейв. Тот факт, что он теперь принадлежал Петронию и был лишен всего, что принадлежало ей, лишь слабое утешение.

— Спасибо, — внезапно сказал Фалько.

Валерий удивленно посмотрел на него и покачал головой. — Тебе не за что меня благодарить. Если бы я поступил по-другому, может быть… — Он снова подумал о испуганных лицах и плачущих детях.

— Что сделано, то сделано, — сказал командир ополчения. — Если бы они остались, то в любом случае погибли бы. Вы пришли к нам на помощь, когда никто другой не хотел нам помочь. Кат Дециан, — выплюнул он, — поджег сухие, как трут, чащи и оставил свой народ гореть. Паулин тоже. Где наш губернатор, когда он так нужен? Или Девятый легион, который мог быть здесь сейчас, если бы к нашим предупреждениям прислушались? Они думали, что мы просто паникующие старики. Но ты пришел, Валерий, и даже когда увидел, что твое поручение невыполнимо, ты осталися. Мы благодарны.

— Я должен сообщить о дезертирстве, — сказал он, прежде чем Валерий успел ответить. — Корвин, оружейник. Он грустно покачал головой. — Один из наших самых смелых и лучших. В это трудно поверить.

Валерий вспомнил нервозность ювелира ранее днем. Или это было вчера? В любом случае, он не мог найти ни гнева, ни возмущения, подобающего командиру, которого предали. Как много бы изменил один человек?

— Можешь ли ты винить его?

Фалько серьезно посмотрел на него. — Мы солдаты, трибун. Мы вместе сражались в легионах и вместе потели в ополчении. Когда жители Колонии смеялись над нами, пока мы упражнялись с нашими ржавыми мечами, мы игнорировали их, потому что это был наш долг. Мы можем быть стариками, но мы все еще верим в долг. И товарищество. И жертву. Так что да, я виню Корвина, хотя он мой друг. И если его поймают, я пригвозжу его к кресту, хотя он мой друг. Если в конце концов все, что я смогу сделать, это умереть вместе с этими людьми, я буду считать это привилегией.

Он отвернулся, но Валерий отозвал его и протянул руку. — Я тоже буду считать это за честь.

Когда Фалько вернулся к своим ветеранам, взгляд Валерия вернулся к склону холма, где все еще горела ферма Лукулла, а в темноте собиралась орда Боудикки.

Тусклый оттенок охры на дальнем горизонте был первым свидетельством нового дня, а вместе с ним пришел приглушенный ропот, который, казалось, дрожал в воздухе и который озадачил Валерия, пока он не вспомнил слова фракийского кавалериста на мосту. — Пчелы, — сказал он. Они как пчелиный рой. И это было все. Звук, усиливавшийся с каждой минутой, напоминал огромный улей: невидимый, но вездесущий, опасность, но еще не опасная.

Затем, начиная с востока, секунда за секундой, ярд за ярдом, затемненный склон напротив осветился, когда солнце мягко поднялось из дальнего конца долины между Колонией и хребтом. А на склоне они увидели свою смерть.