В искусстве тебе разрешают быть самой уродливой версией себя, только чтобы ты мог сделать из этого что-то прекрасное.

Она вздыхает, слегка наклоняя голову вправо.

— Я не понимаю, зачем ты это делаешь.

Я приподнимаю бровь.

— Что делаю?

— Это, — она указывает на меня. — То, что у тебя есть деньги, не означает, что твой опыт, то, через что ты прошла, не имеет силы, детка. Деньги никогда не избавят тебя от боли. Тебе позволено страдать. Тебе разрешено говорить об этом так же, как и другим людям.

В моем животе образовывается яма, тяжелые камни давят на меня, заставляя чувствовать тошноту. Я знаю, что у нее добрые намерения, и я слышу, что она говорит, но она никогда не поймет.

Вина, стыд.

С каждым днем я ненавижу себя все больше и больше, когда думаю о том, как жаждала его прикосновений по ночам, когда было холодно, что еда не имела значения, когда он спускался по ступенькам. Я просто хотела видеть его. Быть рядом с ним.

Меня тошнит от осознания того, как сильно я его любила. Что, черт возьми, со мной было не так? Кто так делает?

Вместо ответа я киваю, возвращая взгляд к своей картине и надеясь, что моего молчания ей достаточно, и, поскольку это Хеди, поскольку она добрая, так и происходит.

— Когда ты это нарисовала? — спрашивает она, плавно меняя тему.

— Чуть больше года назад.

Я вспоминаю целых четыре дня, которые я потратила на нее. Как в полночь я выскочила из постели и отправилась в эту самую студию, чтобы просто смотреть на пустой холст, пока за окном не начали петь птицы.

Мне потребовался целый день, чтобы взять в руки кисть. Чтобы заставить себя создать то, что я чувствовала в своей голове. Я видела все так ясно, но мои руки словно забыли, как рисовать. Что само по себе достаточно мучительно.

То, в чем вы хороши, то, что, как вам кажется, вы должны были делать, и вдруг вы не можете? Это душераздирающе.

Но когда кисть коснулась холста, включилась мышечная память. Каждый мазок и брызги, которыми была покрыта картина маслом, вытекали из меня, как кровь из разорванной вены.

— Как она называется? У картин ведь есть названия, верно?

Я уставилась на холст.

Картина представляет собой мужское лицо, разделенное на две части. Верхняя половина плавно переходит в темнеющий фон, а крошечный космос вдалеке добавляет сюрреалистический элемент. Нижняя половина лица видна. Мне потребовались часы, чтобы сделать ее правильно. Рот, очерченный жесткой линией, голубовато-серый оттенок кожи, неподвижность, словно он всего лишь статуя.

Никто не должен знать, кто вдохновил меня на эту работу. Большинство из этих картин, которые купил какой-то незнакомец, написаны из незаживающих, глубоких, болезненных уголков моей души.

Однако вселенная проницательна.

В последнее время она, кажется, постоянно напоминает мне, что есть один человек, который знает об этих уголках во мне. Слышал их. Стал свидетелем. Успокоил.

Мурашки разбегаются по рукам, когда знакомый голос отвечает на вопрос Хеди.

— Голос на холсте.

Сайлас

Я пришел сюда не только по доброте душевной.

Когда я принял приглашение «Света», я знал, что Коралина — главный художник.

Я знал, что она будет здесь, и хотел ее увидеть.

После того, что случилось в «Вербене», и новостей о том, что Стивен вырвался на свободу, я хотел убедиться, что он не связался с ней. В этом не было никакого смысла, но я хотел убедиться, что с ней все в порядке.

Коралина Уиттакер — загадка для этого города.

Для меня.

Она — мираж, естественно возникающее оптическое явление, которое искривляет лучи света, создавая образ девушки, чье лицо знакомо, но на самом деле неизвестно.

Я восхищаюсь тем, во что она превратила себя. Как она превратила свою боль в ярость. Отбивалась от рук репортеров, которые задавали слишком много вопросов. Ожесточила свой взгляд, чтобы горожане перестали приближаться к ней на публике.

Она стала тем, кого боятся.

Я знаю, каково это.

Насколько проще быть устрашающим. Если люди боятся тебя, они не рискнут подойти близко.

По правде говоря, я не знаю Коралину.

Вообще не знаю.

Ни того, что заставляет ее смеяться, ни ее любимого цвета. Кем она хочет стать, когда вырастет, или есть ли у нее аллергия на моллюсков.

Вот что делает это… странным для меня. У меня есть связь с человеком, которого я почти не знаю.

Я не знаю ее так, как большинство, но я знаю ее так, как никто другой никогда не узнает.

Наши травмы — это родственные души, эмоциональные потрясения, которые разделяют два незнакомца на переплетении путей. Мы оба бежали, пытаясь забыть, и прошлое наказывает нас обоих за это.

«Свет», как организатор этого мероприятия, был для меня просто неким бонусом.