Но если еноту попадался - что случалось нередко - крупный пресноводный краб, он бросался к берегу со всех ног, а выскочив на сушу, отбрасывал краба подальше от себя. Опомнившись, краб становился в оборонительную позицию, угрожающе размахивая клешнями, и тогда енот расправлялся с ним оригинальным и весьма эффективным способом. Краба легко обескуражить: если его похлопывать по панцирю, он не может ухватить вас клешнями и в конце концов поджимает все лапки, а уж разобидевшись, совсем отказывается вступать в неравную игру. Поэтому енот просто преследовал краба, постукивая по панцирю длинными пальцами и успевая отдергивать их от острых клешней. Минут через пять сбитый с толку краб подбирал лапки, складывал клешни и застывал в неподвижности. Тут-то енот, который до сих пор смахивал на милую старую даму, играющую с любимым мопсом, выпрямлялся, принимал деловой вид, затем быстро наклонялся и молниеносно перекусывал злосчастного краба почти пополам.

На краю долинки какой-то прежний владелец хижины посадил несколько деревьев манго и гуайявы, и плоды на них поспели как раз тогда, когда я там был; они привлекали множество разных животных. Обычно первыми жаловали древесные дикобразы. Они вразвалочку выходили из кустов, напоминая полных пожилых джентльменов немного навеселе, вынюхивая что-то громадными толстыми носами; их маленькие печальные глазки, словно полные непролитых слез, с надеждой шарили вокруг. Дикобразы карабкались на манговые деревья, как заправские верхолазы, и, шурша в кронах черно-белыми иглами, для страховки хватались за ветки длинными гибкими хвостами. Потом они пробирались на удобное местечко среди веток, надежно закреплялись там несколькими оборотами хвоста, усаживались столбиком и выбирали спелый плод. Держа плод в лапках, зверьки быстро вращали его, врезаясь в мякоть своими крупными резцами. Покончив с мякотью, дикобразы иногда довольно забавно играли с большой косточкой. Не трогаясь с места, они оглядывались как-то неуверенно и беспомощно, перебрасывая косточку из лапки в лапку, словно не знали, куда ее девать, а порой роняли понарошку и ловили в самый последний момент. Пожонглировав так минут пять, зверьки швыряли косточку на землю и отправлялись дальше по сучьям, шаркая лапками, за новым плодом.

Когда двум дикобразам случалось столкнуться носом к носу на одной ветке, они оба закреплялись на месте с помощью хвостов, поднимались на задние лапки и затевали самый смехотворный боксерский матч. Они уворачивались, размахивали лапками, закатывали оплеухи, делали обманные выпады, били "крюком" слева, "апперкотом", наносили удары по корпусу - и все это, ни разу не задев противника. Во время этого представления (минут пятнадцать) они сохраняли на мордах выражение легкого удивления и благодушного любопытства. Как вдруг, словно по неуловимому сигналу, оба зверька становились на четвереньки и расходились в разные стороны. Мне никогда не удавалось угадать ни причину таких боксерских спаррингов, ни "победителя", несмотря на это, я получал громадное удовольствие и покатывался со смеху.

На мои плодовые деревья приходили и другие очаровательные существа мирикины. Эти забавные маленькие обезьянки с длинными хвостами, стройными, почти как у белочек, тельцами и громадными совиными глазищами - единственные обезьяны, ведущие ночной образ жизни. Хотя мирикины приходили небольшими группами по шесть - восемь особей и прыгали на деревья совершенно бесшумно, их присутствие вскоре обнаруживалось - они вели между собой длинные, разнообразные застольные беседы.

У мирикин был необычайно богатый запас звуков, какого я не встречал ни у одного вида обезьян, да, собственно говоря, и ни у одного вида животных сопоставимого с мирикинами размера. Во-первых, они издают громкое мурлыкающее рявканье - далеко разносящийся вибрирующий клич, предупреждающий об опасности; когда звучит этот горловой крик, глотки обезьянок раздуваются до размеров небольшого яблока. Беседуя друг с другом, они пронзительно вскрикивают, ворчат, мяукают почти по-кошачьи, издают длинные мелодичные воркующие трели, не похожие ни на один звук, который мне приходилось слышать. Иногда одна обезьянка в порыве нежности обвивает рукой плечи приятельницы, тогда они обе сидят, обнявшись и прижавшись друг к другу, и вовсю воркуют, неотрывно и серьезно глядя друг другу в глаза. Я не встречал обезьян, которые, как мирикины, по малейшему поводу бросались бы целовать друг друга прямо в губы, обнимаясь и переплетая хвосты.

Естественно, эти животные жаловали в гости довольно нерегулярно, однако два существа постоянно обитали в моей затопленной половодьем долинке. Первый - юный кайман, южноамериканский аллигатор длиной фут четыре. Это был настоящий красавец - черная с белым шкура, покрытая буграми и извилинами, прихотливыми, как на кожуре грецкого ореха, зубчатый драконий гребень на хвосте и большие золотисто-зеленые глаза, испещренные янтарными точечками. Кайман был единственным обитателем маленького водоема. Я так и не понял, почему к нему не присоединились другие сородичи, ведь окружающие ручьи и протоки, в каких-нибудь ста ярдах от озера, кишели кайманами. Так или иначе маленький кайман жил в полном одиночестве в озере возле моей хижины и весь день с видом собственника плавал дозором вокруг своих владений.