– Но я бы солгала тебе, сказав, что он был мне безразличен. Сперва мне было просто больно и обидно, что такой человек сражается против нас. Что искренне верит в большевицкие лозунги, в эти их «свободу, равенство и братство», не замечая бьющей в глаза реальности. Мне хотелось… чтобы он оказался с нами, но это было невозможно. А потом… я вдруг ощутила, что думаю о нём, забочусь, как могу. А он… он в меня влюбился.

Две Мишени зажмурился.

– Влюбился и стал добиваться. И я… я, вместо того чтобы сразу, решительно сказать ему «нет», тянула, отделывалась туманными намёками, смутными обещаниями…

– Но ты не могла поступить иначе! – вырвалось у Аристова. – Твоя миссия… те известия из штаба красных…

Ирина Ивановно слабо улыбнулась.

– Могла, сударь мой Константин Сергеевич. Могла. Но не сумела. Протянула, упустила время, а потом уже было поздно. Физической близости я не допустила. А вот близости сердечной не избегла. Был момент, когда я… словно бы любила двоих мужчин сразу. Да-да, любой батюшка мне скажет, что сие – грех, прельщение, и назначит хорошую такую епитимью. Но оно так было. Я не оставила тебя и не забыла. Вы словно… были из двух разных миров, совершенно друг от друга отличных. В одном я оставалась госпожой Шульц, коллежским секретарём, наставницей в лучшем кадетском корпусе моей Империи, верноподданной моего Государя; а в другом жила товарищ Шульц, революционерка, бравшая Таврический, начальник штаба в большом отряде, а под конец – исполняющая обязанности начальника оперативного отдела в штабе целого фронта. Иногда мне казалось, что это вообще не я, а какая-то совершенно новая личность в моём теле… И она, эта личность, не осталась равнодушной к признаниям красного командира – правда, и не сделала ничего непоправимого, всё осталось исключительно платоническим…

– Ты просто вжилась в эту роль, ничего больше. А если бы не вжилась, тебя бы раскрыли! – горячо воскликнул Две Мишени.

Ирина Ивановна покачала головой.

– Ах, милый. Ты и за смертный грех меня оправдаешь… Если бы всё это оставалось чистым притворством… Но это не было притворством, не было игрой. И потому, когда я узнала, что Жадов здесь, я… Поистине его привёл сюда сам нечистый дух! Я ведь специально услала его прочь, подальше, в Питер, надеясь просто исчезнуть из его жизни. А если бы он поверил, что меня расстреляли, было бы всем куда легче.

Она вздохнула.

– Я виновата. Не в теле моём, но в душе и сердце побывал другой. Ты оттуда никогда не уходил, нет. Просто… вас было двое. И потому я пошла сюда, да. Врать тебе, милый, не хочу и не могу. Вот, исповедалась… теперь сделаю, как ты скажешь. Скажешь «уйди» – уйду. Потому что ты чист, а я нет.

– Всё это ужасные глупости, – медленно проговорил Константин Сергеевич. – Имеет значение только то, что ты здесь, со мной. Больше ничего. И откуда ты знаешь, что я в твоё отсутствие оставался, гм, безгрешен?

Она слабо улыбнулась.

– Не придумывай, милый. Даже если ты мне сейчас заявишь, что проводил страстные ночи с какими-нибудь великосветскими вакханками, я тебе ни на грош не поверю.

– Не проводил, да, – признался он.

– Вот то-то, дорогой. Ты не проводил. И ни на кого не глядел. И в сердце у тебя никого не было. А я…

– Не ты. А товарищ Шульц.

– Но ведь она – это я, – тихонько сказала Ирина Ивановна.

Аристов покачал головой.

– Нет, душа моя. Она – не ты. Она – твоя личина. Твоя маскировка. Очень хорошая, живая. Иначе и быть не могло. И ты увидела хорошего человека, сбитого с толку большевиками… и попыталась спасти хотя бы его. Но нельзя спасти душу, не полюбив того, кого спасаешь, будь он закоренелый… самый что ни на есть закоренелый грешник.

– Ох, батюшка Константин Сергеевич, заговорил ты ну ровно сам Иоанн Кронштадтский… теперь вот меня от себя самой спасаешь!

– Спасаю, – подтвердил он. – Потому что иначе ты сама себя загрызёшь, совестью собственной задушишь, словно петлёй. Не скажу тебе «забудь» – ты не забудешь, просто пойдём дальше. Вместе. Ведь так?

– «Добро, Петрович, ино ещё побредём», как сказала бы протопопица Марковна, протопопа Аввакума супружница.

– Ино побредём, – кивнул Две Мишени. – Ну а теперь, дорогая невестушка, коль признания и выяснения мы закончили, прошу пожаловать к полку нашему. Он вас заждался.

В ночь с восьмого на девятое июля 1915 года эшелоны Александровского полка, одолев без малого восемьдесят вёрст, подошли к Серпухову. Полк Дроздовского уже зацепился за северный берег Оки, однако тут красные упёрлись по-настоящему.

Ока у Серпухова в ширину около сотни саженей, где-то чуть меньше, где-то чуть больше. Дроздовцы стремительным натиском ворвались на железнодорожный мост, зубами вцепились в постройки на другом берегу. Справа – болотистая низменность, три озерка-старицы: Лютица, Долгое и Гнилое^[11], чуть дальше – возвышенный берег, где и раскинулся старинный Серпухов.