– Такое не забудешь, да и нельзя забывать, Михайло. Только ты себя уж не губи, а то я вижу – сам в домовину лечь готов и крышку закрыть. Душа-то сгинет, грех то великий, Михайло. Вот ты не веришь, а у нас на хуторе была одна такая, утопилась с несчастной любви. Парень, видишь ли, голову крутил, сватов обещал заслать, а потом раз – и изменил. Ну, дура-девка в омут-то и бросилась. Батюшка у нас строгий был, ни тебе отпевания, ни похорон, как положено… Так она вставать из гроба стала, хутором ночами ходить, младенцев душить. Делать нечего – пришлось разрывать, где закопали, бесов изгонять, а труп потом казаки с молитвой спалили и по ветру пепел развеяли. Такой ли судьбы хочешь, Михайло?

– Никакой не хочу, Дарья…

– Э-эх, не хорони себя раньше времени, Михайло! Что сердце болит – это хорошо, живое оно, сердце-то, значит. Мёртвое оно когда – не болит, совсем. А Господь нам назначил жить, и смертного часа своего не ведать, и Его правды алкать, и Ему молиться. И любовь он нам даровал, и… радости иные… –   тут бойкая Даша вдруг смутилась и покраснела. – Грех всё то откидывать! Вот Иринка-то – она ж мучается, я видела. Несказанно как мучается! А с чего? Тебе сердце разбила. Нет для хорошего да светлого человека муки горше, чем знать, что через него другой страдает, слезой незримой исходит.

– Эк у тебя красно говорить-то получается… ну ровно Троцкий на митинге…

– Троцкого твоего не слыхивала, а что говорю красно… так это сердце говорит, Михайло. Оно, когда от сердца, от души идёт, само льётся. Жалко мне тебя, пропадом пропадаешь, а такие, как ты, жить должны! Честный ты человек, Михайло, я ж видела. Копейки чужой у тебя к рукам не пристанет, увидишь, как тыща рублёв упала – догонишь да вернёшь, будь то хоть купчина толстопузый, потому как чужое добро счастья не приносит.

Так, с разговорами, брели они на север, избегая больших дорог. Вороне от Тулы до Оки лететь по прямой семьдесят пять вёрст, ну а отряд Жадова, петляя да прячась, все сто должен был отмахать. Четыре полных дня шли, а когда вышли – специально забирая от Серпухова подальше, – то нарвались на пулемёты своих.

Был поздний вечер 12 июля, и первая рота Александровцев уже шла форсировать Оку; Жадов тоже попытался, но, сколько ни кричал – свои мы, мол! – с северного берега отвечали только матерной бранью да пулемётными очередями. Волей-неволей пришлось останавливаться на ночлег, кое-как перемоглись до утра; с рассветом выслали разведку. Однако на сей раз с левого берега стрелять не стали. Собрали плотик, Жадов сам на нём поплыл, в полной форме начдива (вот и пригодилась ещё раз), высоко держа белую тряпку.

Ничего. Северный берег Оки оказался покинут.

…Немало времени прошло, пока Жадов смог переправить через широкую реку весь свой отряд. Собрали в приречных деревеньках лодки, какие смогли; мужики глядели мрачно, помогали неохотно. Когда Жадов спросил, в чём, мол, дело, – оказалось, что именно здесь дернула нелёгкая чекистов расстрелять местного священника. А батюшка оказался не как с антирелигиозных карикатур, и паства его любила…

После некоторых раздумий решили повернуть на Каширу. Пробираться глухими приокскими лесами – это если выяснится, что беляки и в самом деле кругом.

…В Кашире красный гарнизон оставался. Петлицы начдива помогли – о том, что Жадов уволен из армии, здесь, само собой, никто не знал.

– Тут и встанем, – сказал Михаил своим бойцам.

Они встали.

Однако уже назавтра пришёл приказ: оставить позиции в Кашире и всем двигаться в Москву…

– Плохо дело. – Яков Апфельберг поправлялся, хоть и не быстро. – Прорвались беляки за Оку… теперь только в Первопрестольной драться и осталось. А если они её возьмут…

– «С потерей Москвы не потеряна Россия», – щегольнул Жадов знанием цитат.

Яша отмахнулся.

– Потеряна, Миша, потеряна. Узел всех дорог. Заводы. Склады. Население. А главное – символ!

– Чего это она «символ»? – удивился Жадов. – Кутузов, повторю, Москву сдал. И что?

– Другую Москву он сдал, Миша, друг мой. Большую деревню он сдал, вот чего. Кремлевских реликвий, конечно, жалко было, но пушки-то поважнее. А пушки где лили? В Туле. Ружья там же делали. В Сестрорецке тоже… А Москва – что Москва? Там даже провианта для французов не оказалось, всё вывезти успели. А теперь Москва – это совсем другое дело. Теперь это центр, считай, всего. И мануфактуры, и заводы, и железные дороги, – Яша хотел махнуть рукой, но только скривился от боли. Даша заботливо погладила его по плечу, но поглядела при этом на Жадова, да так, что тот смутился.

– Вот и суди сам, товарищ начдив-15. Возьмут беляки Москву – всё посыплется. И так на заводах в Ижевске разброд и шатания, я слыхал ещё до отправки нашей. Рабочие там вовсе даже неплохо жили, зарабатывали, а теперь – всё, баста, пайки и никакого тебе ситчика весёленького для жён, коли комитет не выделит. Прав был Благоев, как есть прав! Эх, не он сейчас в Смольном…

Про Ирину Ивановну Яша деликатно не спрашивал.

– Раз не он в Смольном, то и говорить об этом нечего, – отрезал Жадов. – Значит, надо к Москве пробираться, нельзя её белякам отдать…

…Однако приказ пришёл совсем иной. Оставив в Кашире небольшой заслон и подготовив мосты к взрыву, выступить в западном направлении, на Серпухов. Задача – взять город, отрезав прорвавшиеся белые части от подкреплений. Подписано самим товарищем Троцким; за невыполнение приказа – расстрел на месте.