– Прямо… ну что ж. Прямо так прямо. Вы, товарищи, научная группа профессора Онуфриева, совершили, судя по всему, некое выдающееся открытие в области физики, настолько фундаментальное, что оно способно совершить если не переворот в науке, то, во всяком случае, вызвать немалое потрясение основ. Но по каким-то причинам вы решили скрыть своё достижение от нашего государства. Возможно, связывая это с вашим белогвардейским прошлым, вы не хотели усиливать мощь Советской державы. Возможно, считали, что на основе этого открытия можно создать какое-то страшное оружие – многие западные учёные, да и наш, увы, академик Сахаров, как известно, разочаровались в том, что работали над ядерной программой. По их мнению, военный атом слишком могущественен, и потому его нельзя доверять политикам. – «Петров» перевёл дух. Стало заметно, что он волнуется. – Очевидно, вы разошлись во взглядах с Сергеем Никаноровым, вашим бывшим учеником. Разошлись в каких-то деталях, в главном же вы оставались союзниками: СССР, считали вы, не должен получить результаты вашего труда. Меня это, признаться, крайне огорчает.

Все молчали. Мария Владимировна лишь всё сильнее стискивала Юльке плечо.

– Так или иначе, но вы смонтировали некую установку у себя в подвале. После сообщения гражданина Никанорова вы её оперативно разобрали, в спешке забыв убрать или как следует замаскировать силовой кабель. Вы также недоучли разницу в расходе электроэнергии. Вы, Николай Михайлович, вообще отнеслись к нашей организации с неуместным для учёного вашего уровня пренебрежением. Вы уверовали, что мы удовольствуемся пустым подвалом и не станем копать дальше. Вы ошиблись. Как вы понимаете, я очень легко могу «слепить» дело о шпионаже, измене Родине и так далее. Да-да, не удивляйтесь, что я использую слово «слепить». Есть ещё отдельные недостатки и в наших органах, погоня за показателями… Но ничего «лепить» я не собираюсь. Я хочу, чтобы открытие ваше служило моей – и вашей – Родине. Да, над ней не развевается трёхцветный флаг. Но Кремль всё тот же. Нева, Петропавловка, Эрмитаж и… да всё остальное! Неужто для вас настолько значимы фантомы далёкого прошлого?

– Да что ж мы такого могли тут изобрести? – пожала плечами Мария Владимировна. – Все наши отчёты у вас есть. Схему вот этой вот установки мы вам давно передали. Вы должны были уже получить справку о том, что на ней можно делать и чего нельзя. Где же мы, по-вашему, «ведём секретные работы», если воображённая вами машина из нашего подвала, как вы сами сказали, «разобрана»?

– Машин может быть не одна. Каковы бы ни были ваши разногласия с Никаноровым, однако он, судя по всему, вёл свои собственные исследования, аналогичные вашим.

– Мы вас поняли, гражданин полковник. – Профессор поднялся. – С вашего позволения, мы все отправимся по домам – мы же не под арестом, не так ли? – и обдумаем вами сказанное. Хотя вы так и не сочли нужным поделиться с нами – что же ваши эксперты смогли вынести из представленных схем нашей лабораторной установки?.. Но мы всё равно попытаемся вам помочь. Хотя бы в случае с исчезновением Сергея Никанорова.

Полковник поколебался, затем кивнул.

– Хорошо. Я вам верю. Думаю, что послезавтра мы сможем продолжить эту беседу.

Юлька осторожно заглянула Марии Владимировне в глаза. Они казались сейчас совершенно ледяными.

Юльке сделалось вдруг очень, очень страшно.

Россия, лето 1915. Последний штурм

Москва кипела вокруг Михаила Жадова, и он вдруг подумал, насколько же ему, питерскому рабочему, тут неуютно. Москва хотела торговать, хотела богатеть и не хотела воевать. Ну, не вся, конечно же, но в немалом числе. Все эти лавочники, охотнорядцы, купечество, мелкие мастеровые, хозяйчики, кто лобызал портрет бывшего царя на совсем недавно отмечавшемся трёхсотлетии дома Романовых – все они были врагами революции. Его, Михаила Жадова, революции.

И пусть революция эта перестала ему верить, пусть лишила начдивовских петлиц, отобрала командование – ему было всё равно. Потому что всё сознание его сейчас занимала одна-единственная мысль.

Что с ней?! Неужели и впрямь расстреляли, мёртвую в какой-то поганый ров скинули?!

Он думал об этом неотступно. Ночью просыпался с криком, потому что в пугающе-ярких снах она стояла у расстрельной стенки, а целый ряд холёных офицеров в парадной форме целился в неё из винтовок, в готовности дать залп.

А потом – в тех же снах – вместо офицеров расстреливала её команда чекистов в вечных их чёрных кожанках.

Он ни на йоту не поверил Тимофею Степановичу. Не вчера родился, чай. Оговоры, клевета, подсиживание – они сразу не уйдут, даже при самой справедливой власти. Пережитки прошлого, что поделать. Так что он не удивлялся, не осталось вообще ничего, кроме холодной и неуклонной решимости.

…«Они» могут мне не верить. Могут лишить «чинов» – да и плевать, тоже мне, понавыдумывали новоявленных «благородий», «начдивов» да «комбригов», ну чисто в старой армии. Обойдёмся! Чай, в отряде у него никаких званий не было, а имелись просто бойцы, ну и он сам, комиссар Жадов. Который отряд этот собрал, сколотил, вооружил, превратил из толпы в воинскую часть. Так что никакие заседающие в Смольном шишки ему, Михаилу Жадову, не воспретят защищать его революцию так, как он посчитает нужным.