Но зато Жадов переоделся, и теперь на московские улицы вышел уже не просто рабочий, но красный командир при полном параде. Теперь можно было и выяснить, где его полк.

И Жадов, держа, как говорили на питерских рабочих окраинах, «морду кирпичом», двинулся в единственное место, где он мог подобные сведения получить, – в штаб Московского военного округа.

Воистину «смелость города берёт» – Жадовым овладела какая-то небывалая лихость, когда сам чёрт не брат. В штаб он вошёл так, как входил товарищ наркомвоенмор; часовому небрежно показал мандат, и тот тоже лишь молча кивнул – проходите, мол, товарищ командир.

Суета здесь царила не в пример харьковской, ибо здесь, как понял Жадов, размещался сейчас штаб всего «южного направления», не одних лишь частей, оборонявших сейчас Мценск.

Мценск?!

Достаточно оказалось пройтись по коридорам, чтобы по одним лишь обрывкам разговоров понять, что дело совсем плохо и куда хуже, чем это представлялось из Питера.

Мценск давно уже под белыми. Ударные их части – корниловцы, дроздовцы, келлеровцы и александровцы – уже у Тулы. Хорошо, если «под», куда хуже, если «в». Южный фронт рассыпался, и теперь его приходится собирать наново, уже почти у самой Москвы. А готовить саму Первопрестольную к уличным боям никто и не начинал.

Рабочие дивизии, тем не менее, формировались. Правда, со скрипом, как понял Жадов – в основном пролетариат уже ушёл на фронты. А набранные по мобилизации части «не слишком надёжны», потому что «у царя-то торговлишка разрешена по-старому, да и землицу-то дали». И тем, кто за красных воевать пошёл, прощение вышло. То, мол, сатанинское прельщение было.

А что с землицей той делать – мужик уж сам решит. Красные, эвон, всё позапрещали: куда крестьянину податься?

Жадов молча ловил обрывки этих фраз и лишь скрипел зубами.

Дело было плохо, он чувствовал это всем своим существом.

Но за революцию дерутся до конца.

…В тот день у него получалось буквально всё. Краском с петлицами начдива и соответствующими мандатами безо всякого труда разузнал всё, что ему требовалось. Яша Апфельберг, оказывается, отправил «наверх» обстоятельное донесение обо всём, что случилось в Харькове; полк, не понеся потерь, был отведён к Туле. Беляки, судя по всему, так и пёрли на бронепоездах к Москве.

Узнав всё, что ему было нужно, запасшись соответствующими мандатами, Михаил Жадов беспрепятственно покинул здание штаба.

Поезда на Юг уже не ходили. Теперь к Туле отправлялись только воинские эшелоны; ждали «сибирских дивизий», об этом говорила «вся Москва» – во всяком случае, Жадов слышал это на каждом перекрёстке. А пока что из Первопрестольной к фронту тянулась жидкая вереница наспех собранных резервов; всё, что могли, уже отправили.

Казалось бы, густонаселённые центральные губернии, малоземельное крестьянство, ненавидящее «бар», – однако призванные из деревень мужики как-то мялись, жались и вообще не слишком рвались защищать пролетарскую революцию. Несознательные, что с них возьмёшь.

…Был вечер седьмого июля, когда Жадову удалось присоединиться к очередному эшелону. Рабочий полк завода «Гном», выпускавшего авиамоторы, элита московских пролетариев – впрочем, как и сам Жадов, не таких уж и пролетариев: все имели кое-что помимо тех самых «цепей», что, согласно «Манифесту Коммунистической партии», составляют их, пролетариев, единственное имущество.

Мастера, подумал Жадов. Если уж их на фронт отправили – значит выгребают последних.

Сами «гномовцы», однако, настроены были бодро. Мол, тюфяки всяческие беляков пропустили, но через нас, дескать, они не пройдут.

Жадов слушал и мрачно молчал.

Он доберётся до своего полка. Они встанут насмерть. Белые через них не пройдут. А потом… потом он доберётся до Харькова. Он выяснит, что случилось с женщиной, которую он полюбил, да так, что действительно – один раз и до гроба. И если её больше нет (тут Жадов холодел на миг)… если её нет, он найдёт каждого из её убийц, кем бы они ни оказались. Белые, красные, царская охранка или чекисты – неважно.

Найдёт и убьёт.

А если она жива…

То он увезёт её так далеко, как только возможно. Туда, где никакие троцкие и никакие ягоды их не достанут. Потому что они – не революция, даже если так о себе думают.

Но это только если она жива…

Сто шестьдесят вёрст от Москвы до Тулы эшелон, хоть и воинский, тащился целую ночь, подолгу стоял у каждого столба: почему, отчего – неведомо. Утром восьмого июля наконец втянулись на Ряжский вокзал – и попали, что называется, с корабля на бал.

По окраинам уже вовсю раздавалась стрельба. Где-то совсем неподалёку ложились тяжёлые снаряды, и рядовые бойцы, заполнявшие вагон, где по-простому, прикорнув в углу, ехал и сам Михаил Жадов, суматошно задвигались, затолкались, спеша как можно скорее спрыгнуть на рельсы.

Потому что каждому, наверное, пришло в голову: «а если в вагон попадут…»

Сейчас казалось, что на улице, под огромным небом, – безопаснее.