…Сквозь сильную оптику Фёдор видел невысокую, по-прежнему очень-очень прямую фигурку, что шла через площадь к стенам тульского кремля, в высоко поднятой левой руке – белый флаг.

Со стен не стреляли.

Волосяное перекрестие скользило по верху древней стены, задерживалось на бойницах – отсюда, с колокольни Казанской церкви, отлично просматривался (и простреливался) почти весь кремль. Красным надлежало бы цепляться за эту церковь до последней крайности, однако они словно даже и не подумали об этом.

Ирина Ивановна оставила за спиной старые гостиные ряды; перед стенами кремля тянулся неширокий сад, где могли скрываться секреты красных; вряд ли, конечно, но кто их знает.

Ирина Ивановна медленно подошла к самым воротам. Тяжеленные створки вообще-то никогда не закрывались, вросли в землю, но красные – ребята резкие, закрыли. И ещё наверняка завалили изнутри всем, что попалось под руку.

Однако калитка в них тоже имелась, и вот её-то красные, оказывается, не завалили.

Ирина Ивановна шагнула внутрь, и Фёдор потерял её из вида.

Ещё минуту назад Михаил Жадов был настоящим командиром. Отдавал приказы, следил за исполнением. Взобравшись на колокольню Успенского собора, мрачно следил в бинокль за аккуратно, короткими перебежками, приближающейся к кремлю пехоте белых.

Выучены, да. Дисциплинированы. Его отряд не уступает в храбрости, но вот умения не хватает, увы. И далеко не всё можно усвоить на фронте в считаные дни.

Сейчас же, запершись в кремле, Жадов понимал, что, с одной стороны, его отряд оказался в мышеловке; а с другой – что белым придётся попотеть, прежде чем его удастся отсюда выкурить. Время для врага сейчас – главная ценность, золотопогонники рвутся к Москве, и застревать в Туле им совершенно не с руки. А слабым заслоном тут не отделаешься, беляками не дурак командует.

Так что, можно сказать, они с добровольцами сейчас вдвоём в одном капкане.

– Товарищ Жадов, тут эта… баба какая-то к воротам идёт. С флагом белым… –   прервал его размышления один из рабочих с «Гнома».

– Опять будут предлагать сдаться, – недовольно проворчал комиссар. – Вот же упрямая публика!.. Крикните ей – пусть уходит. Мы с женщинами не воюем. Чай, не бешановцы.

– Тащ командир, – запыхавшись, подбежал другой боец, ещё из самого первого, питерского, состава, с которым брали Таврический. – Тащ Жадов, там… там… там товарищ Шульц перед воротами!.. Живая!..

Земля ушла у Жадова из-под ног, в глазах потемнело.

– Господи, слава Тебе! – вырвалось у него с такой страстью, что оба его бойца разом, не сговариваясь, широко и истово перекрестились.

Он кинулся к воротам, бежал, задыхаясь, в голове словно били колокола.

Она!.. У ворот!.. Жива!..

А почему с белым флагом, как её пропустили осаждающие – он в этот момент не думал.

…Она шагнула в приоткрывшуюся калитку, осунувшаяся, похудевшая, в простом тёмном платье. Левая рука судорожно сжата, пальцы мнут белую ткань флага.

И остановилась перед ним, молча и скорбно.

Но ничего этого Михаил Жадов в тот миг не заметил. Или заметил, но значения это не имело. Сгрёб её в охапку, прижал к себе, оторвал от земли, закружил. Наплевать ему сейчас было, что подумают его бойцы, наплевать вообще на всё, на красных, на белых, потому что значение имела только она одна.

А сама Ирина Ивановна повисла в его руках, словно тряпичная кукла, не обняла, нет, не пыталась отстраниться – молча позволила ему делать что угодно.

И молчала. Молчала, пока Жадов не поставил её на землю и чуть отодвинулся, чтобы взглянуть ей в глаза.

– Господи, Господи, слава Тебе, слава!.. Жива, жива!.. Господи!..

– Миша…

– Ничего, ничего, всё хорошо теперь будет!.. Ты жива, ты вернулась!..

– Миша… –   голос был совершенно замогильный, сдавленный, она словно едва-едва проталкивала слова сквозь бледные губы. – Послушай меня, послушай меня, Миша, ну пожалуйста…

– Ну, слушаю, слушаю, – он улыбался до ушей, словно мальчишка, он весь светился.

– Ты помнишь Таврический?..

– Что?! – опешил Жадов. – Таврический?.. Ах, да, Таврический. Помню, конечно, только при чём он тут?

– Помнишь, как я выводила юнкеров?

Она смотрела ему в глаза, бледная, и взгляд её подозрительно блестел.

– Н-ну… помню, да. – У комиссара разливался внутри леденящий холод. Что-то ужасное должно было вот-вот случиться, вот-вот…

– Я их тогда вывела. Мальчишек, до конца верных дурной присяге. Мальчишек, которых иначе бы просто перебили.

– И… что?.. – Он не хотел впускать в сознание смысл её слов. Хотя смысл этот уже вовсю стучался в двери.

– А теперь я так же выведу вас.

– Вас?

– Твой полк, Миша, и всех, укрывшихся в кремле.

Комиссар только хлопал глазами.

– Пообещай мне, что будешь отходить на Серпухов пешим порядком. Оставишь пулемёты, и только; и винтовки, и патроны сохранишь. Вас выпустят. Слово чести русских офицеров.

– Чьё-чьё слово?