— В таком аспекте я проблему не рассматривал, — признался Федор, явно обескураженный словами Ингвара.

— А князь Северский, как думаешь, рассматривает такую возможность или тоже не опускается до частностей?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю, а ты говоришь, рассказать…

— Можешь не раскрывать источник, но рассказать, я думаю, стоит, — после короткой паузы возразил Федор. — Если позволишь, я хотел бы участвовать в этом разговоре.

— Я тоже, — напомнила о себе Мария. — Пусть говорит при свидетелях.

— Ты что, не доверяешь отцу? — повернулся к ней Федор.

— Доверяю, — взяла она себя наконец в руки. — И доверяю, и люблю, но говорить мы будем не вчетвером, а впятером. Мать тоже пусть поучаствует. Если грядет война, я хочу знать, на кого и в чем мы сможем положиться. И хочу тебе напомнить, Федя, твоя жена и дочь — альвы, а их крести не крести, все равно в глазах правоверных они нехристи. Да и не люди, возможно.

— Вот черт! — Федор даже с лица спал. — Об этом-то я как-то не подумал. В прошлую большую войну европейским эльфам и оборотням досталось по первое число!

— Решено, — сказал он через мгновение, успев, по-видимому, все хорошенько обдумать. — С отцом будем говорить все вместе, а весной, как бы что ни сложилось… Ну, скажем, в апреле или в начале мая Катю и детей переброшу к вам.

— Они — родня, — пожал плечами Бармин. — Будут, если что, вместе с Дареной. Распишем для них полный протокол. Охрана, пути отхода, эвакуация. Я уже приказал на всякий случай приводить в порядок наш дом в Новом Пскове и крепость Скудер[8]. В Скудере нам сам черт не страшен, как у вас говорят. Там вокруг одни язычники живут, и колония сильная, с промышленностью, сельским хозяйством и собственными войсками.

— Думаешь, до такого дойдет? — еще больше помрачнел Федор, хотя, казалось бы, куда дальше?

— Не знаю, Федор, — поморщился Бармин, которому не хотелось говорить такое вслух, но и не сказать не мог. — Но, если мы отступим, за собой оставим только руины. Пусть живут под австрияками, если с нами не захотели…

Наверное, не стоило так говорить, потому что на каждого говнюка приходится, как минимум, трое вменяемых. Просто отморозки всегда громкие и деятельные, а нормальные люди… В прошлой его жизни, таких называли молчаливым большинством. Наверное, чтобы не оскорбить, назвав баранами. Но по факту, эти люди ни в чем не виноваты, и молчание их — это признание своего бессилия. Вот, скажем, жил Бармин когда-то в СССР. Все знали, что строй так себе, но возмущались только шепотом и между своих. Потому что те пару сотен, кто выступал, ничего, как ни старались, не изменили, но зато присели надолго. Это только потом, — после развала, — диссиденты утверждали, что это они героически побороли Советскую власть. Но, на самом деле, их заслуга в этом была настолько мизерна, что попросту стремилась к нулю. Страну погубили те, кто был у власти, а не те, кто молчал. Но молчание, которое им потом ставили в вину, оно же не на пустом месте возникает. Когда ты бессилен, остается только молчать. В Америке, к слову, тоже пришлось заткнуться, потому что свобода слова несомненно существует, но вот вылететь с работы никому не хочется. Ну или лишится гранта. Или еще что. Приехав в США, Игорь Викентиевич это не сразу понял, но вскоре стал свидетелем пары-другой инцидентов и быстро смекнул, что придется заткнуться и здесь. В университетских кругах, как выяснилось, нельзя хвалить республиканцев, положительно отзываться об Израиле и сомневаться, что венчание однополой пары в церкви — это правильный поступок. Одного из тех, с кем работал Бармин, легко и быстро задвинули в дальний угол, когда выяснилось, что он агитирует за Буша и восхищается Рейганом. Впрочем, не уволили, но кислород перекрыли. Другому досталось за то, что он бедолага, будучи евреем, активно поддерживал Израиль. Ему обструкцию устроили студенты, а руководство университета предпочло отмалчиваться. Ну а третью действительно уволили. Биолог, она посмела сказать, что с биологической точки зрения, есть только два гендера: мужской и женский, а с остальным — к психологам, ну или к психиатрам. Бармин был с нею согласен, — при всем уважении к гомосексуалистам, как к людям, имеющим собственные права, — он не понимал, зачем им венчаться в церкви, если в священном писании их предпочтения считаются грехом? Или зачем трансгендерам, половина которых попросту сумасшедшие, оспаривать постулаты биологии. Получалось, что считать себя чайником или Наполеоном — это болезнь, а утверждать, что «ты» «они» — норма. И все-таки он промолчал, потому что его еще в Союзе научили не высовываться. Так, собственно, и возникает молчаливое большинство.