там произошло. Предводитель Девятки с двумя Всадниками остался в

засаде у южной границы, двое Всадников поехали в Пригорье, а четверо

спешно поскакали к Торбе. Потом, когда они никого не нашли ни в самой

Торбе, ни на Заячьих Холмах, им пришлось вернуться к южной границе, и

сколько-то времени дорога не охранялась – про Вражьих шпионов я не

говорю. Предводитель приказал четверым Всадникам ехать прямиком на

северо-восток, а сам помчался по Западному Тракту, понимая, что хоббиты

удрали из Хоббитании.

Ну а я поскакал к Буреломному Угорью, ибо понял, куда мог двинуться

Арагорн, и на второй день уже был у Заверти, но Вражьи прислужники

меня опередили. Бой принять они не решились, и я беспрепятственно

поднялся на Заверть, однако темнота придала им смелости (я подъехал к

горе на исходе дня), и мне пришлось немало потрудиться, чтобы отогнать

расхрабрившихся назгулов, – я думаю, даже во время гроз, когда над

Завертью сверкают молнии, там не бывает так светло, как в ту ночь.

Утром я решил пробиваться к Раздолу, но не напрямик, а в обход, с

севера. Искать Фродо на Буреломном Угорье, сражаясь по ночам с

Вражьими Прислужниками, было бесполезно да и попросту глупо: ведь

если б я и разыскал хоббитов, то привел бы за собой весь Вражий Отряд, –

поэтому я целиком положился на Арагорна и совершенно открыто

повернул к северу, считая, что хотя бы несколько назгулов неминуемо

кинутся меня преследовать, а я, сделав широкую петлю, опережу их,

подъеду к Раздолу с севера и во главе сильной дружины эльфов разобью

Вражий Отряд по частям. Однако четверо моих преследователей через

несколько дней куда-то скрылись – поскакали, как потом выяснилось, к

Переправе, – и все же я немного помог Арагорну: на него напали лишь

пятеро назгулов.

А я поднялся вдоль реки Буйной к ее верховьям на Троллистом плато,

и там мне пришлось расстаться со Светозаром, ибо среди каменистых

россыпей он неминуемо поломал бы ноги. Светозар вернулся к своим

повелителям, но стоит мне мысленно его позвать, и он явится, где бы я в

это время ни был. Через четырнадцать дней после битвы у Заверти я

добрался наконец до владений Элронда и узнал, что здесь уже ждут

хоббитов; а через три дня Хранитель Кольца прорвался с помощью

Всеславура в Раздол.

На этом заканчивается моя история – да простят мне гости и

досточтимый хозяин, что я столь долго занимал их внимание, – но, как мне

кажется, Хранитель Кольца должен был узнать совершенно точно, почему

он вовремя не получил помощи, тем более что помощь обещал ему я,

Великий Маг Гэндальф Серый из Мудрых, впервые нарушивший свое

обещание.

Итак, – заключил свой рассказ Гэндальф, – теперь вам известна

история Кольца от его изготовления до нынешнего дня. Но мы ни на шаг не

приблизились к цели. Ибо нам надобно сообща решить, что мы с ним

сделаем.

Гости сидели неподвижно и молча. Наконец молчание нарушил

Элронд:

– Ты поведал нам горестную историю, Гэндальф. Ибо Мудрые

полностью доверяли Саруману и ему известны все наши планы. Твоя

история лишний раз подтвердила, что, проникая в коварные помыслы

Врага, невольно проникаешься и его коварством. Такое перерождение, увы,

не новость – в древности это случалось не раз. Так что из всех

сегодняшних рассказов меня особенно удивил рассказ об отваге и

стойкости невысоклика Фродо. Я знаю близко лишь одного невысоклика –

Бильбо, – и сегодня мне стало ясно, что он не так уж сильно отличается от

своих земляков из мирной Хоббитании. Видимо, с тех пор как я был на

Западе, в мире произошли серьезные перемены.

Умертвий мы знаем под многими именами, а в преданиях о нынешнем

Вековечном Лесе он очень часто называется Бесконечным, ибо еще не

слишком давно – не слишком давно, по моим понятиям, – белка, прыгая с

дерева на дерево, могла перебраться из сегодняшней Хоббитании в Сирые

Равнины у Мглистых гор. Мне случалось путешествовать по Вековечному

Лесу, и я видел там множество жутковатых диковин. А Бомбадила – если

это тот самый Властитель, вернее, Охранитель Заповедного Края, с

которым эльфов столкнула судьба, когда мир Средиземья был юн и

прекрасен, а он уже казался древним, как Море, – так вот, мы звали его