одни деревья. Зверья никакого нет, зверье здесь жить не станет, им здесь не

житье.

– И хоббитам не житье, – согласился Пин. – Взять хоть меня, – мне и

идти через Фангорн ох как неохота. Идти миль сто, а есть нечего. Запас у

нас как, имеется?

– Имеется, только пустяковый, – сказал Мерри. – Побежали-то мы как

дураки, с пачкой-другой путлибов в карманах. Остальной припас в лодках

остался.

Они проверили, сколько у них было эльфийских галет: крошево, дней

на пять, да и то впроголодь.

– И ни тебе одеяльца, – вздохнул Мерри. – Ох и озябнем мы нынче

ночью, куда бы нас ни понесло.

– Впору подумать, куда нас понесет, – заявил Пин. – Утро уж, поди, разгорается.

Лес впереди вдруг просиял золотистым светом: где-то, должно быть,

лучи просквозили древесный шатер.

– Ишь ты! – сказал Мерри. – Пока мы тут с тобой торчали, солнце, наверно, пряталось за облаком, а теперь вот выглянуло. А может, взошло

так высоко, что ему листва и ветки не помеха. Вот оно где сквозит –

пойдем-ка поглядим!

Неблизко оно сквозило, пришлось попотеть: склон стал чуть ли не

круче прежнего и уж куда каменистей. А свет разливался, и вскоре навис

над ними скалистый откос: то ли обрез холма, то ли скос длинного отрога

дальних гор. Он был голый – ни деревца, – и солнце вовсю искрилось на

каменном сломе. Лес у подножия распростер ветви, точно согреваясь.

Только что все казалось серым и тусклым, а тут проблеснуло густо-

коричневое, и чернопятнистые стволы засверкали, залоснились, словно

зверьи шкуры. Понизу они отливали зеленью под цвет юной травы: ранняя

весна, не во сне ли увиденная, оставила им свой блеск.

Откос,

однако,

был

вроде

лестницы,

грубой

и

неровной,

образовавшейся,

должно

быть,

по

милости

погоды,

услужливо

выветривавшей камень. Высоко-высоко, почти вровень с древесными

вершинами, тянулся широкий уступ, по краям обросший жесткими

травами, а на нем стояло одинокое дерево – обрубок с двумя склоненными

ветвями, ни дать ни взять какой-то корявый человечище: выбрался и стоит,

греется на солнышке.

– А ну-ка, наверх! – воскликнул Мерри. – Глотнем воздуху, а заодно и

оглядимся!

Оскользаясь, карабкались они по скалистому склону. Если и правда

здесь проложили лестницу, то уж точно не для них: чьи-то ноги были

побольше и шагали пошире. Они очень спешили и поэтому не заметили,

что их раны и порезы, ссадины и ушибы сами собой зажили и сил против

прежнего прибавилось. Наконец они добрались до уступа возле того самого

высокого обрубка; вскочили и обернулись спиной к взгорью, передохнули

немного и поглядели на восток. Стало видно, что они прошли по лесу всего

лишь три или четыре мили: судя по верхушкам деревьев, никак не больше.

От опушки вздымался черный дым, крутясь и стремясь вслед за ними.

– Переменился ветер, – сказал Мерри. – Снова дует с востока. Холодно

здесь.

– Да, холодно, – сказал Пин. – И вообще: вот погаснет солнце, и все

снова станет серое-серое. Жалость какая! Лес прямо засверкал под солнцем

в своих ветхих обносках. Мне уж даже показалось, что он мне нравится.

– Даже показалось, что Лес ему нравится, ах ты, скажите на милость! –

произнес чей-то неведомый голос. – Ну-ка, ну-ка, обернитесь, дайте я на

вас спереди посмотрю, а то вот вы мне прямо-таки совсем не нравитесь, сейчас не торопясь порассудим да смекнем, как с вами быть. Давайте, давайте обернемся-ка!

На плечи хоббитам легли долгопалые корявые ручищи, бережно и

властно повернули их кругом и подняли к глазам четырнадцатифутового

человека, если не тролля. Длинная его голова плотно вросла в кряжистый

торс. То ли его серо-зеленое облачение было под цвет древесной коры, то

ли это кора и была – трудно сказать, однако на руках ни складок, ни

морщин, гладкая коричневая кожа. На ногах по семь пальцев. А лицо

необыкновеннейшее, в длинной окладистой бороде, у подбородка чуть не

ветвившейся, книзу мохнатой и пышной.

Но поначалу хоббиты приметили одни лишь глаза, оглядывавшие их

медленно, степенно и очень проницательно. Огромные глаза, карие с

прозеленью. Пин потом часто пытался припомнить их въяве: «Вроде как

заглянул в бездонный колодезь, переполненный памятью несчетных веков и